Роксана Гедеон - Фея Семи Лесов

В тот день в театре ставили продолжение нашумевшей пьесы Бомарше, и ожидалось участие в спектакле самых знаменитых актеров Франции.

Подхватив юбки, я побежала в свою комнату, чтобы успеть одеться и причесаться.

На пороге меня встретила Аврора.

– Матерь божья, что ты здесь делаешь? – воскликнула я. – Как давно я тебя не видела!

– Письмо, письмо! – закричала она, размахивая бумагой.

– Кто тебя привез сюда? – спросила я.

– Она же говорит вам: письмо! – проворчала Маргарита. – Аврора, конечно, знает, как вы его ждали.

– Откуда письмо? – Из Крессэ.

Я выхватила у девочки письмо и прижала его к груди.

– Наконец-то!

Потом я вспомнила, что очень спешу.

– Одеваться, Маргарита, скорее одеваться! У королевы ложа в Опере. Письмо я прочитаю по дороге. Правда, мне уже никакой спектакль в голову не пойдет…

В спешке, с помощью служанок облачившись в платье из фисташкового атласа, расшитое жемчугом, – юбки у него были такие пышные, что цеплялись за мебель, – я побежала к лестнице. Я опаздывала, потому что королева и ее фрейлины уже садились в кареты.

Я представляла себе, как распечатаю письмо, как прочитаю его; меня огорчало только одно – конверт был такой тонкий! Неужели Анри после такой долгой разлуки не знает, что написать?

– Стойте, мадемуазель! – Граф д'Артуа схватил меня за руку.

Меня остановили на ходу, прямо на лестнице, на глазах у множества придворных, сразу обративших на нас внимание.

– Не спешите так!

– Подите прочь! – процедила я сквозь зубы, тщетно пытаясь вырваться.

Это были единственные слова, которые я говорила ему при каждой случайной встрече за последнюю неделю.

– Я ненавижу вас!

– Давайте поговорим все-таки, мадемуазель.

– Негодяй!

– Нам нужно объясниться, черт возьми! Вы с ума меня сводите!

– Если вы, – прошептала я в бешенстве, – немедленно не отпустите меня, я на виду у всех придворных закачу вам пощечину, да!

Он разжал пальцы, и моя рука оказалась на свободе.

– Бегите, о целомудренная Лукреция, [53]– насмешливо крикнул принц. – Только целомудрие-то давно утрачено!

Я уже почти миновала ступеньки, как он сказал мне вслед:

– Думаете, мне неизвестно, куда вы едете? В Оперу! Уж там-то мы будем неразлучны.

Я гневно закусила губу. Да, этот мерзавец непременно усядется рядом со мной. Как я жалела, что он деверь королевы и имеет право сидеть возле ее фрейлин в королевской ложе!

Правда, на этот раз мне повезло: между мной и принцем затесалась бесцеремонная мадам де Ламбаль. Я была благодарна ей за это, но все равно сидела как на иголках, прижимая руку к груди: у меня за корсажем было спрятано письмо Анри. Вскрыть конверт здесь, в ложе, не было никакой возможности: во-первых, не позволял этикет, во-вторых, Мария Антуанетта болтала без умолку.

Когда началась пьеса, я не обращала внимания на действие. Меня не интересовала ни красота мадемуазель Конта, [54]ни мастерство Превиля. [55]Я не слушала разговоров в ложе и, если ко мне обращались, отвечала невпопад. Даже слух о том, что знаменитая мадемуазель Клерон [56]присутствует в театре, не произвел на меня никакого впечатления.

С началом третьего действия по лицу короля стало ясно, что он очень недоволен пьесой. Я пыталась вникнуть в то, что происходило на сцене, но внимание мое было рассеянно. Когда Мария Антуанетта заговорила о чем-то с герцогиней де Полиньяк, я воспользовалась минутой и выскользнула из ложи. Затем стремглав побежала по галерее и укрылась в небольшой оконной нише, лихорадочно распечатывая письмо. Если меня хватятся, я скажу, что мне стало дурно.

Не обращая внимания на сквозняк, я быстро читала:

«Мадемуазель!

Мне очень жаль огорчать Бас, но вынуждает меня к этому лишь одно обстоятельство – Ваши письма. Зачем они? Анри не любит Вас, он отрекся от Вас и никогда Вам не ответит. Мы с ним помирились. Ваши письма только вносят новые подозрения в нашу семейную жизнь. Могу ли я просить Вас больше не писать ему? Поверьте, я делаю это с его согласия. И, во имя нашей прежней дружбы, исполните мою просьбу.

Мари Аньес де Крессэ.

20 декабря 1786 года».

Я машинально, не веря своим глазам, перечитала письмо и бросила его в сторону. Так вот какое послание пришло мне из Крессэ! Да и не от Анри, а от его жены… Бедный, раскаивающийся, робкий муж! Как, должно быть, жалко выглядело его признание!

Он рассказал о нас Мари, выдал то, что принадлежало только нам, что было нашей тайной… Как он мог? Перед моими глазами, как смерч, пронеслись все наши встречи. Я припомнила разговоры, жесты, мимику… Конечно, у него наверняка с самого начала была одна ясная цель. Он просто хотел меня соблазнить, он чувствовал ко мне лишь грубое вожделение. А я, я выглядела смешной влюбленной дурочкой. Ну, так поделом же мне…

Злые слезы брызнули у меня из глаз. Почему я так глупа? Но даже если я глупа, неужели это заслуживает такого оскорбления? Оскорбления, нанесенного безвестным бретонским дворянчиком, у которого нет ничего, кроме синих глаз! Все остальное – ложь, лицемерие, отвратительный флирт, а ни какая не первая любовь!

Я просто Кларисса Гарлоу, [57]Сесиль де Воланж, [58]только со мной поступили еще циничней, чем с ними. И моим соблазнителем был не неотразимый Роберт Ловлас, не Вальмон, а какой-то виконт, говорящий с бретонским акцентом! И что только я могла найти в нем?

– Qualche volta c'é dà diventar matti, [59]– прошептала я. – Да, от всего этого иногда можно помешаться!

Меня душил гнев и сознание невосполнимой потери. Вот так, в один миг, были разрушены все грезы, все мечты. Монастырская воспитанница, верившая во всесилие любви, побеждающей даже брачные узы, исчезла. Стало быть, я должна стать такой, как все версальские дамы, отбросить свою наивность, влюбленность, чистые идеалы как нечто старомодное и смешное? Ну что ж… Я вполне могу стать Изабеллой де Шатенуа, Адель де Бельгард, Солнаж де Бельер, могу даже перенять взгляды маркизы де Мертей [60]и пользоваться таким же успехом – ведь у меня не меньше красоты и обаяния. Это будет не так уж трудно…

– Черт побери! – крикнула я в бешенстве. Ослепленная слезами и отчаянием, я бежала по коридору.

Бежала так, что не заметила, как оказалась во дворе, вышла за ограду… Передо мной мерцал огнями засыпающий бульвар. Сквозь слезы огни казались расплывчатыми, нелепыми. Я выбежала на снег в одних легких вечерних туфельках, в платье из тонкого фисташкового атласа, и морозный ветер едва не сорвал с меня зеленый муслиновый шарф. Ах, как было бы хорошо замерзнуть где-нибудь в снегу, умереть, лишь бы избавиться от этих мыслей!

Я шла по бульвару, не заботясь ни о чем. Какая разница, что подумают королева и ее фрейлины. Какое имеет значение то, что я оставила в Опере свое горностаевое манто, капор и муфту? Я шла, пораженная чувством куда более горестным и сильным, чем все эти заботы. Начинался снег. Я знала – еще минута, и я совсем закоченею.