Роксана Гедеон - Великий страх

19 июля в Страсбурге была разгромлена Ратуша; с ней поступили, как с захваченной неприятельской крепостью. Дома чиновников были разорены от чердаков до подвалов. 27 июля в Мобеже вспыхнули бунт и грабеж, были расхищены все муниципальные богатства, составлявшие собственность города. 3 августа в Руане некий Журден и жалкий актеришка-арлекин Бордье устроили бунт, толпа разнесла заставы, развела на площадях костры и в порыве безумия сжигала на них все, что похитила из захваченной Ратуши. Только через несколько дней главарей бесчинств удалось схватить и, наведя на беснующуюся чернь пушки, повесить. 9 сентября в Труа был зверски убит мэр Гюэтс, которому женщины втыкали в лицо ножницы. Везде зачинщики подобных преступлений оказывались ворами, каторжниками, бродягами, лицами с темным прошлым. Повсюду во Франции муниципалитеты чувствовали себя во власти дикарей, подчас даже людоедов. В Кане, например, майор Бельзенс был разрезан на куски, как Лаперуз на островах Фиджи, а одна женщина съела его сердце. И это они называли революцией!

Главенствовали во Франции уже не дворяне, которым воспитание и благородство крови привило отвращение к убийству и которым собственное высокомерие не позволяло опускаться до низменных чувств; главенствовали даже не буржуа, а чернь, та самая сволочь, которая заставляет бояться порядочных людей. Сопротивление и беспорядок везде исходили от тех, кому нечего было терять.

Они-то и выбрали для себя врагов, которых немедленно обрекли на смерть. Враги назывались аристократами. Это смертоносное название, приложенное сначала к тем дворянам и прелатам, которые отказались в Генеральных штатах от слияния трех сословий, охватило теперь всех тех, кто чем-то владел, кого титул, звание, связи, образ жизни выделяли из толпы. Крестьян подговаривали нападать на всех дворян и предавать их смерти; при этом неизменно добавлялось, что наказания не последует никакого, зато будет хорошее вознаграждение. Результаты не замедлили последовать. Два дворянина в Мансе, депутаты Собрания де Монтесон и де Кюро, были разрезаны на части. Их вины никто не смог бы назвать. Но это не мешало революционерам весело носить их головы по площади, отплясывая при этом фарандолу под визгливые звуки скрипки. Походя был разграблен замок принцессы де Боффремон.

Из Парижа уехало шестьдесят тысяч дворян. В итоге обойщики, башмачники, парикмахеры, портные, кружевницы, модистки и шляпники остались без работы, ведь основные заказы поступали именно от дворян. Даже испанская герцогиня Инфантадо, которую я знала как женщину отнюдь не робкого десятка и которая тратила в год восемьсот тысяч ливров, покинула Францию. Париж лишился миллионного источника доходов. А ведь одна эта герцогиня в год своими тратами кормила три тысячи человек.

И как было не согласиться с теми, кто сравнивал положение Франции с состоянием организма, одна нога которого хотела бы идти вперед, а вторая предпочитала оставаться на месте, правая рука тянулась в одну сторону, а левая желала бы повернуться в другую, в мозгу которого воцарилось бы такое помутнение, что все тело было бы парализовано.

Жанно ползал по полу, заливаясь смехом и пуская пузыри. Он уже давным-давно умел прекрасно ходить, но сейчас ему хотелось дурачиться. Игрушки были разбросаны по всей гостиной. Аврора, недавно разбившая две вазы, с визгом пряталась от Жанно то под столом, то за кушеткой. Это была игра в прятки.

Я сама едва переводила дыхание. Только что мы все втроем так прыгали на диване, что теперь из него вылезли две пружины, и обивку завтра придется менять. Я перестала принимать участие в играх, но дети, кажется, отлично без меня обходились.

Я обожала своего ребенка. На свете не было никого и ничего такого, чем бы я не пожертвовала для Жанно. Глядя на этого очаровательного синеглазого малыша в вышитой рубашечке и бархатных башмачках, я сейчас совершенно не понимала, как могла жить без него, не видеть его больше года. И как я была зла, узнав, что жду ребенка. Нет, это было безумие. Я ничего не понимала тогда.

Что-то загремело у меня за спиной и, жалобно звякнув, упало на пол. Я обернулась. Это Жанно, ловко подцепив палкой каминные бронзовые часы, сбросил их вниз. Стекло разбилось на мелкие осколки. Меня охватил ужас.

– Жанно, ты просто несносный мальчик! Эти часы могли упасть тебе на голову!

Ребенок смотрел на меня, в его синих глазах вспыхивали искры, и он, по-видимому, совсем не чувствовал своей вины.

– Ты непослушный ребенок, Жанно, ты очень меня огорчаешь.

Я подхватила его на руки, поправила рубашку.

– На сегодня хватит развлечений, вам пора спать.

Еще четверть часа назад, когда часы были целы, я заметила, что уже десять вечера. Если бы мальчик не был так возбужден, у него давно слипались бы глаза. Я позвала Полину.

– Я не хочу спать! – запротестовал Жанно. – Я еще не наигрался.

– Извини, пожалуйста! Но что же ты будешь делать один? Сейчас все в доме уснут, ты будешь только мешать нам.

Полина увела детей на первый этаж, в спальню. Я осталась одна, в полнейшей тишине, нарушаемой лишь едва слышным потрескиванием свечей в фарфоровых канделябрах. Темнота за окном ясно свидетельствовала, что меня ждет длинная тоскливая ночь. В Турине мне даже спать было скучно.

Дверь на балкон была распахнута, и легкий ветер приподнимал прозрачные кисейные занавески. В одном белом пеньюаре я вышла на балкон: несмотря на то, что была вторая половина сентября, погода в Турине стояла очень теплая.

Единственное, что привлекало меня здесь, – это ночи, загадочные южные ночи. Исчезала та жаркая духота, что так утомляла меня в полдень, воздух становился влажным, звенящим густо насыщенным прохладой. Бархатная тишина изредка прерывалась неутомимым треском цикад. Здесь было нечто, очень напоминавшее мне Тоскану, – обилие золотых светящихся мушек, которые зависали среди деревьев как крошечные звезды. Настоящие, большие звезды равнодушно мерцали в томном небе. Теплый запах горного лавра и мускуса наполнял воздух.

Я жадно вдыхала этот воздух, он всегда приносил мне умиротворение, позволял легче смотреть на вещи. Да, конечно, в Турине мне очень скучно; но, может быть, скоро мое изгнание закончится. Именно сегодня в королевском дворце проходил совет французских принцев, решался вопрос об интервенции. Что же они все-таки решили? Мой отец присутствовал на совете и, разумеется, все знал. Я даже пожалела о том, что сама отказалась от встреч с ним. Не поступи я так опрометчиво, я была бы более осведомлена.

Я вернулась в комнату, опустилась в кресло. Оно было такое глубокое, большое, уютное, так располагало к размышлениям… Я вспомнила Франсуа де Колонна, нашу размолвку, нашу странную связь. Ведь это он, именно он виновен в том, что я оказалась здесь. Конечно, не он совершил революцию, но он в Собрании подталкивал эти события. Почему он вел себя так непонятно? Почему так ненавидел Старый порядок, который дал ему все – должность, положение в обществе, почет? Это было для меня такой же загадкой, как и слепая ненависть черни к Бастилии, в которой никогда не сидели простолюдины. Испокон веков эта тюрьма предназначалась для самых знатных принцев, герцогов и графов… А ненавидела ее чернь. Как все, черт побери, глупо и странно!