Марк Веро - Оазис человечности

В невольном порыве Аврора бросилась к нему с распростертыми объятиями. Ее лицо стало бледным, как одинокая луна безмолвной ночью, на которую стремительно надвигаются грозные клочья темных, чернее самой ночи, туч, и она в смертельном испуге, охваченная невыразимой мольбою и предчувствием неизбежной трагической развязки, бросает свои последние лучи света, в которых все еще теплится жизнь, но жизнь уж скорее мертвеца.

За эту минуту девушка пережила столько, что рассказов об этом, соберись здесь ее искренние подруги, хватило бы на целую ночь: неизъяснимая радость, упоение и игра, гордость и стыд. И даже какое-то низкое самолюбие, о чем она, конечно, не упомянула бы, которое проскочило при осознании своей власти над этим существом: полным силы древних исполинов и героев, что спасали очаровательных красавиц из лап очередного чудовища, он был целиком в ее сетях. Сколь многие юноши и мужи оказывались вот так у ее ног трепещущими и молящими, взывая и прося. Безумствовали, произносили теплые, как плеск летних волн, речи, читали стихи, пели такие песни, которым наверняка бы позавидовали и сами сирены: мечтательные, полные томной неги и сердечной просьбы. Вся природа внимала им в те часы. Даже ночные птицы затихали, убаюканные волшебством звуков. Другие же не выдерживали и срывались, метались, как ужаленный в самое больное место гордый римский жеребец, крушили все вокруг, проклинали самих себя и весь мир, что обрек их на эту смертельную любовь. Впрочем, она всегда их успокаивала и обнадеживала: в этом она была искусной умелицей! Мужские души и сердца, все, как одно, лежали у нее на ладони, и она одна решала, что с ними делать: прижать к сердцу и приголубить или положить на полочку, приказав ожидать своего часа, который непременно наступит. «А разве может быть иначе? Не столь уж и жесток шутник Амур!» – увещевала она. Наступит тогда, когда его не ждешь. А поскольку многие из ее поклонников все ждали этого часа, то он и не наступал. А те, кто отчаялся и прекратил ожидания, вдруг заприметив дочку своего соседа-торговца, – о тех забывала она, эта холодная богиня любви.

Но Квинт! Этот давний ее друг, с которым ей было так приятно проводить время! Квинт, которого она знала, казалось, вечность, видела проявления его любви… Как сейчас, она помнит его трогательное романтическое признание, и как сейчас, помнит свой мягкий, но решительный, как приказ легата [6] Легат – помощник начальника легиона , отказ. Квинт, который готов был отдать ей все сердце целиком и без остатка, Квинт-загадка, Квинт-человек без адреса…

Да, да! Этот самый Квинт сейчас впервые был пред ее взором в таком состоянии. Она не отдавала себе в этом отчета, но при виде коленопреклоненного Квинта, от которого веяло холодом фатальной любви, в ее сердце что-то переменилось, что-то не выдержало и лопнуло, дало мизерную, крохотную трещину, неразличимую ни на глаз, ни на ощупь. Но трещина для сердца, что закрыто любви, может принести гибель. В безотчетном порыве бросилась она к нему. Но сколько в этом порыве было трагизма, безыскусного чувства, сострадания и чего-то нового, прежде неизведанного ей. Чего-то, что было зарей зарождающейся новой жизни.

Но сейчас она поддалась тому, что неподвластно рассудку – сердцу. Им можно править долго, водить любой дорогой, указывать путь и придумывать законы жизни, не слушать, прятать и скрывать в подземельях своей души, средь тех ужасающих мест, где человек обычно хранит страшные грехи, помещая в эту гниющую яму самое прекрасное. Но даже из ямы видны звезды, виден их неземной свет, слышны их призывы. И вот однажды вырывается наружу, срывая с себя путы ума и логики, софизмов, правильности и принципиальности, морали и нравственности, нечто новое, нечто, что жило и пряталось в глубинах. Тогда ничто не в силах его удержать!

– Что с тобой, мой друг? Тебя покинули силы? – с беспокойством и волнением в голосе произнесла Аврора. – Обопрись на мою руку!

Аврора поддержала его, и мало-помалу Квинт сделал над собой усилие и присел на стул, вовремя пододвинутый чуткой девушкой.

– Прости меня, моя недостижимая богиня! Глаза твои, подернутые страстью, любовью дышат, но не могу я им внимать. Мне этого следовало ожидать: испытание дало мне ответ, который я б с величайшей радостью не счел бы за верный. Да не могу себе позволить так поступить я. Он однозначен и непоколебим, как и моя вера в свет завтрашнего дня. И ни моя воля, ни воля хоть самого императора, не изменит того знания, которое ко мне пришло.

Девушка недоумевала, о каком таком испытании идет речь, а меж тем Квинт продолжал:

– Да! Оно осталось в прошлом: теперь мы не властны над ним, не имеем никаких прав, кроме прав памяти, – Квинт сделал задержку, а в его глазах читалось, как понимание обрело ясность и четкость. – И в наших силах лишь молча выслушать тот приговор, что заслужили: ничего не случается с нами такого, за что мы не держим ответ всем своим существованием от самой колыбели… и даже раньше…

– Твои речи смущают меня, Квинт, и угнетают: я не знаю, какое им придать значение? Я в растерянности: твое последнее письмо пробудило во мне что-то, что долгое время дремало, все прошедшие дни я думала об этом и не могла забыть твоих слов, но вот сейчас у меня такое предчувствие, что произойдет что-то недоброе. Так какую же весть ты принес?

Квинт взял ладони девушки в свои и сжал их немного – они дышали жаром чувства. Квинт вдохнул воздух полной грудью: глаза девушки настойчиво искали его глаза и как будто собирались проникнуть в самую их глубину, но это не удавалось. Тогда они бросались в другую сторону, словно ища спасения и помощи в хорошо знакомой еще с детства милой обстановке, в сокровенных вещах, что были согреты теплом ее пребывания здесь, в холстах, что изображали природу или мифических героев, книгах, чья мудрость сейчас была бессильна что-либо изменить.

Ночной гость отвел взгляд и посмотрел в окно: стало до смерти темно, и все вокруг, такое знакомое при свете дня, потонуло в складках чужого просторного плаща, усеянного осколками изумрудов, прозрачного хрусталя, сверкающего опала, винно-желтого янтаря. Дивная картина притягивала взор и оживала при пристальном наблюдении, очаровывала и завораживала.

– О, провозвестница зари! Что может быть печальней и трагичней того, чтобы явиться к тебе глашатаем дурных вестей? Даже мое собственное горе, мое отчаяние, что не знает границ, и которое сейчас пробрало меня с головы до пят, даже оно – ничто в сравнении с тем, чтобы поведать такие вести тебе, мое солнце!

– Говори же, говори, умоляю! Квинт! – приятный голос Авроры заметно дрожал, как осенний листок во время неумолимого ливня. – Если ты мне не скажешь, я чувствую – не доживу до сегодняшнего утра и не смогу уж любоваться рассветными лучами живого светила! Когда знаешь, что буря должна вот-вот разразиться, то ожидание ее всегда куда хуже. После нее можно быть уверенной, что новый день, когда бы он ни наступил, будет ясным и чистым.