Сергей Афанасьев - У последней черты

Стараясь не делать резких движений, как можно спокойнее и тише, он сдвинул одеяло, подушку и пододеяльник в одну сторону, взял сложенную простынь, развернул ее, постелил на голое дерево. Вытащил из под простыни постель и переложил ее на застеленную часть топчана. Заправил простынь на освободившейся стороне. Расстелил пододеяльник и долго вдевал внутрь одеяло. Потом, взяв за углы, несильно потряс, чтобы одеяло равномерно разошлось в пододеяльнике. Надел наволочку на подушку. Расправил постель. Нагнулся. Голова неприятно закружилась. Достал из под топчана пакет. Присел на жесткую кровать, под внимательным взглядом старушки напротив, которой не спалось, и которая, тихо постанывая, сидела на своем топчане и в темноте смотрела на вновь прибывшего. Михаил отвернулся от женщины, невольно покосившись вправо. В его ногах лежал мужчина с короткой стрижкой. Шея, грудь и правая рука – в бинтах. Он время от времени стонал, не меняя своего положения.

Спать в эту ночь мне явно не удастся, невесело подумал Михаил, доставая из пакета спортивки и футболку. Переоделся, не обращая внимания на женщину напротив. Засунул пакет обратно под топчан. Поверх пакета сложил аккуратно свернутые рубашку, джинсы и свитер.

Собрался было лечь, но понял, что сначала надо сходить в туалет. Неуверенно, среди топчанов и больных, прошел в конец закутка, озираясь по сторонам. Три двери. Пригляделся в полутьме. На одной – «19». На другой – «Мужской туалет». На третью, естественно, смотреть уже не стал. Прямо возле двери туалета на топчане лежал мужчина. Михаил подивился этому. Открыл дверь – темно внутри, совсем ничего не видно. Тогда он нашел с наружной стороны выключатель. Щелкнул. Тут же вспыхнул яркий свет. Причем – не только внутри, но и снаружи, так как также загорелась и лампочка над дверью. Мужчина на топчане даже не шелохнулся. И не заругался.

Внутри туалет оказался просторным – две комнаты, в каждой по три кабинки, деревянные, на сотый раз перекрашенные зеленой краской, плюс умывальники. В левой, дальней, комнате в углу стояли швабры, а возле окна – тумбочка с трехлитровыми банками, разной степени наполненности – явно с мочей. Форточка была распахнута настежь, и поэтому в туалете было достаточно прохладно. На стекле окна наклеена бумага: «Не курить». Но тем не менее пахло табаком. Кафель на полу явно положен еще при Хрущеве – судя по его внешнему виду и многочисленным сколам. У самого входа – большой черный пластмассовый бак под мусор.

Михаил вошел в ближайшую кабинку. Унитаз был без сидушки. Ясно – придется подстилать туалетную бумагу.

Потом он сполоснул руки в мятой раковине. Потряс их, стряхивая воду – ни бумажных полотенец, ни электросушилок, ничего.

Выходя из туалета, он непроизвольно уткнулся взглядом в лежащего мужчину. Глаза резанули торчащие из под простыни обрубки ног выше колен. Михаил поспешно выключил свет, поразившись, что такого бедолагу положили именно в такое неудобное место.

Вернулся к своему топчану. Присел. Голова кружилась. Под взглядом старушки напротив, очень аккуратно, стараясь не делать резких движений, забрался под одеяло. Лег на спину, держа в уме – ни в коем случае не ложиться на левый бок – мало ли что. Твердое дерево под телом было неприятно. На досках он не спал со времен студенческих походов. Но сейчас ему было так плохо, что он не обращал на это внимания. Михаил постарался уснуть. Но разные мысли одолевали его, да еще соседи по коридору вели себя неспокойно. Не стройотряд и не армия, подумалось ему. Там-то научился засыпать при любой обстановке.

Впрочем, оказалось, что на дереве в одной позе долго лежать ну никак невозможно. Пришлось лечь на бок. Естественно – на правый. Переворачиваясь, его правая рука уткнулась в батарею. Но, озадаченный укладыванием, он не сразу почувствовал боль. Резко одернул руку, подумав, а если во сне? Пока до меня дойдет…

Снова замер, стараясь уснуть, и невольно прислушиваясь к шумам. Женщина, лежащая напротив, тихо стонала при каждом вздохе. Ее соседка тихо плакала. Забинтованный мужчина время от времени разговаривал с невидимым собеседником, что-то ему доказывая, изредка, в пылу спора, повышая голос.

– Ты что, не понимаешь, что ли?! – вдруг заорал он.

Однако у меня будет занятная ночь, вяло подумал Михаил, снова перекладываясь на спину – бок стал болеть от твердого.

Шаги.

– А ну-ка тихо у меня! – грозно, но негромко прошептала какая-то женщина. Явно – медсестра.

Мужчина какое-то время попререкался, явно приходя в себя и возвращаясь из бреда. Замолчал.

На какое-то время в коридоре стало тихо.

Михаил снова перевернулся на правый бок – выбор поз у него был невелик. Постарался подумать о чем-то нейтральном, легком. И вдруг воспоминания, от которых он все последние часы пытался оградить себя, стремительной лавиной нахлынули на него. Все началось вчера, в предпраздничный день, двадцать второго февраля, в обед, с просмотра событий на своем сотовом телефоне. Был звонок, оставшийся без ответа. В восемь утра. Кто это, да в такую рань? – недоуменно подумал он. Валентина Петрова. Ее младшему брату он ваял курсовую по программированию на языке Java. Но сейчас, в выходной, да еще накануне праздника, о какой-либо работе ни думать, ни обсуждать совершенно не хотелось. Михаил тогда просто пожал плечами, не став перезванивать. А к вечеру жена позвала его в спальную комнату поговорить, пока дочка играла в зале. Начала издалека – мол, я книжку сейчас читаю, там утверждается, что душа, покидая тело, потом переносится в другое тело… И так далее. Михаил слушал, скучая. А в конце своего длинного, непонятного монолога Аня вдруг произнесла: Валентина не просто так звонила, – сказала она дрогнувшим голосом. – Юра умер. И Михаил тогда сразу как-то ошалел, словно мгновенно очутился в другом мире – из мира тихой, спокойной и размеренной жизни, в мир где умирают, уходят из жизни навсегда. Как же так? Знал ведь его с детства. Собирались завтра вместе семьями отпраздновать 23-е. И вот отметили… И вот уже его нет. И так рано. Да и моложе он был на два года. Что-то черное и гадкое навалилось тогда на Михаила, и чтобы освободиться от этого, чтобы стало легче, он быстро прошел на кухню, открыл холодильник, торопясь, словно мог не успеть к чему-то, достал бутылку водки, быстро налил сто грамм, пытаясь отогнать то черное, что волной захватывало его, выпил, ничего не почувствовал, налил еще, снова выпил. На этот раз стало полегче. Но ненадолго. И когда снова защемило в груди и глаза вдруг начали мокреть, и дочка девяти лет воскликнула с удивлением: Папа, ты плачешь?! Ты же никогда не плакал!!!; он снова достал из холодильника бутылку водки под испуганный голос ребенка: Папа, не пей больше! – Да вот не получается пока… – только и смог ответить он. Выпил, стараясь не глядеть на дочь. Легче стало только когда бутылка закончилась и он упал на кровать и уснул. А на следующий день – похороны. Приехав в траурный зал (за рулем, естественно, была жена), ни на кого не глядя, не ища глазами знакомых, он сразу прошел к гробу, встал рядом, напротив рыдающей Валентины, долго смотрел на Юрия. И в тот момент вдруг понял – поехать на кладбище он просто не сможет – опускание гроба под землю и стук мерзлой земли по деревянной крышке разорвет его сердце. Так же не сможет присутствовать и на поминках. Он не стал подходить к Валентине – что он мог ей сказать в утешение? Да и самому страшно было. «Поехали домой» – сказал он тогда жене, и она все поняла.

Читать дальше