Натали Питерс - Опасное наваждение

– У меня к нему старый счет, – сказала я. – Я буду вам крайне признательна, если вы известите меня, когда он появится снова.

– С удовольствием, мэм. Я хотел сказать, баронесса.

Он поклонился и снова улыбнулся. Как и большинство профессиональных игроков, которых я встречала, Джек Мак-Даниэл одевался с ног до головы в черный цвет, и только белая кружевная рубашка не позволяла назвать его вид зловещим. Я легко стукнула Огненную по бокам и тронулась в путь.

В те дни Сан-Франциско был захудалый городишко всего с несколькими кирпичными домами, и все вокруг напоминало, что он когда-то был мексиканской территорией. Дороги прорезали такие глубокие колеи, что повозки едва могли по ним проехать. Никаких законов не было, только те, что создали и воплотили в жизнь сами жители. Позже были созданы комитеты бдительности, чтобы противостоять головорезам из Сидней-Тауна – каторжникам и разбойникам, нелегально приезжавшим в страну. В то время они терроризировали весь город, открыто появлялись то тут, то там, грабили дома, банки, телеграф, а потом поджигали обворованные здания, чтобы замести следы. Обычно я избегала появляться в Сидней-Тауне днем и вечером, но рано утром большинство бандитов спали, отдыхая после ночных дел.

Какие-то дети помчались за мной, размахивая руками и что-то крича. Я остановила Огненную. Дети сразу окружили меня: в основном это были нежеланные отпрыски проституток или дети белых солдат и индейских и мексиканских девочек – дети двух миров, которые не принадлежали ни к одному из них. Я несколько минут разговаривала с детьми, бросила несколько монет и велела всем бежать к «Золотой цыганке» и попросить Кима дать что-нибудь поесть.

Они умчались прочь, а я двинулась дальше, не очень обращая внимание на то, куда еду. Я свернула на Бродвей и направилась в сторону бухты. Эта часть города была особенно грязной. Я ехала мимо хибар, служивших пристанищем проституткам самого низкого пошиба, работавшим практически даром, – сутенеры отбирали у них почти все, что те зарабатывали. Это были бедные, несчастные создания, редко доживавшие даже до двадцати лет.

Некоторые из проституток уже стояли на улице, поджидая клиентов. Они с тоской смотрели мне вслед, а я старалась не оглядываться. У меня стало скверно на душе, и я захотела поскорее выехать из этого мрачного квартала. Город без законов, без сильной власти, город, который пробуждал в человеке все самое худшее. Я сравнивала роскошь «Золотой цыганки» с тем, что видела в Сидней-Тауне. Какая несправедливость! Но, с другой стороны, я с детства приучила себя шевелить мозгами, чтобы выжить. А эти бедные девушки шевелили…

Из этих горестных раздумий меня неожиданно вывели сердитый крик и пронзительный женский визг. Я обернулась. Крики неслись из ветхого домишки на Сансам-стрит. Я спрыгнула с Огненной и бросила поводья какому-то ребенку, крикнув, что он заработает доллар, если присмотрит за моей лошадью. Держа в руке хлыст, я решительно вошла в домик. Мой охотничий нож, как всегда, был засунут в ботинок.

Я пошла на крики: они доносились из комнаты на втором этаже. Поднявшись по лестнице и распахнув дверь, я увидела грязного толстого мужчину, провонявшего виски, который самозабвенно колотил молодую девушку. Бедняжка сидела на низкой кровати и безуспешно пыталась заслониться худыми руками.

Я бросилась на негодяя и оттащила его от несчастной.

– Как ты смеешь! – заорала я. – Оставь ее в покое! Она еще совсем ребенок!

Мужчина повернулся ко мне и занес кулак, готовясь ударить. Я мгновенно приставила ему к горлу нож.

– Назад! – скомандовала я. Мужчина повиновался. – Убирайся отсюда! Если еще раз подойдешь к ней, я убью тебя, понятно?

– Ты не имеешь права…

– Имею! Это ты потерял всякие права, потому что не умеешь вести себя, как человек!

Только представьте себе эту картину: я, маленькая, грязная цыганка, наставляю какого-то толстого ублюдка в том, как надо себя вести!

– А теперь убирайся!

– Она моя жена, – заявил мерзавец и слегка пошатнулся. Он был сильно пьян, и я знала, что у меня хватит сил с ним справиться. – Эт-то я… не имею… п-прав…

Я бросилась на него с ножом, надеясь испугать. Он попятился назад, споткнулся и упал, сильно стукнувшись головой о дверной косяк. Я наклонилась над ним. Мерзавец был жив, но не мешало ему некоторое время полежать. Я подбежала к девушке.

Она лежала на спине в грязной постели. Я присела возле нее на корточки. Бедняжка повернула голову на подушке и закашлялась. Я тронула ее за руку. Девушку лихорадило, она была очень, очень больна.

Я высунулась из окна. Мимо в сторону порта ехал на пустой телеге какой-то человек.

– Эй, на телеге, – крикнула я, – остановись! – Человек поднял голову. – Да, ты! Мне нужна твоя колымага. Прямо сейчас. Подъезжай сюда.

– Зачем? – подозрительно спросил он.

– Что значит «зачем»? Потому что я так говорю. Я заплачу тебе пятьдесят долларов. Давай, скорей. Поднимайся сюда, на второй этаж.

Я отошла от окна и опустилась на пол рядом с девушкой. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Ее бледное лицо перекосилось от боли. Губы распухли, под глазами темнели синяки. Черные волосы спутались и слиплись от грязи. Она протянула было ко мне руку, но рука бессильно упала.

– Рони, – еле слышно сказала она. – Рони.

У меня волосы зашевелились на голове. Я открыла рот, но не издала ни звука.

– Ты… не узнаешь меня? – Черные глаза девушки наполнились слезами. Она тяжело дышала.

– О да, дорогая, – сказала я, стараясь сдержать подступившие слезы. – Я узнаю тебя. О Габриэль. Бедная Габриэль.

Я обняла ее, и мы вместе заплакали. Бедная, она вся горела в лихорадке.

– Я так больна и так устала. О Рони.

– Теперь все будет хорошо, Габриэль. Все кончилось, все кончилось. Я заберу тебя отсюда в красивое, чудесное место. В мое заведение «Золотая цыганка». Ты поправишься и снова станешь сильной и красивой. Ах, бедняжка, моя милая Габриэль. Не плачь больше. Не плачь. Я не оставлю тебя.

Затем я услышала тихий, мяукающий звук.

– Это мой малыш, – всхлипнула Габриэль. – Мой Адам. Новорожденный сынок Габриэль лежал в углу комнаты на деревянном ящике в куче тряпья. Он был голенький, замерзший и худой, как оголодавший котенок. Сколько ему? Две недели? Два месяца? Невозможно было сказать. Я взяла его на руки и поднесла к Габриэль. Та приложила малыша к груди, но не смогла дать ему ни капли молока. Бедное маленькое создание. Бедная Габи.

Услышав на лестнице тяжелые шаги, я побежала к двери. Это были владелец телеги и два его приятеля.

– Здесь больная женщина, – сказала я. – Я заберу ее в «Золотую цыганку» на Вашингтон-стрит, но нам нужно еще несколько минут, чтобы собраться.