Елена Арсеньева - Церковь на высоком берегу (Александр Меншиков, Россия)

Меншиков беспрестанно читал теперь Библию, к которой были приложены также «Слова» Симеона-Богослова (книга была ему оставлена среди немногого имущества), и особенно часто старая книга открывалась теперь на той странице, где было написано: «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…»

И Меншиков, который стал теперь и беден, и мудр, размышлял: «Ежели так все, как речет святой Симеон-Богослов, то мы причислены к числу избранных, раз Господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, все мы ищем Божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени». И следующей мыслью было – значит, и враги его были орудие Божие? И он наивно приходил к выводу, что сие – истинно. И Алексашка усмехался: они и не помышляют о подобном, они считают, что вольны в своих деяниях. Они удавились бы с досады, проведав, что он, Алексашка, пусть поверженный, все же не намерен обращаться с мольбами о пощаде к победителям, а в неволе своей даже наслаждается свободою духа, которой не знал, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития.

И тут же он начинал просить прощения у Бога за то, что тщеславная гордыня еще не вполне его покинула: «Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия. Воистину, если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство».

Его дети и воевода Боровский – единственные, при ком позволял себе откровенничать Алексашка (а с кем здесь было еще откровенничать, не с шаманкой же тудин?!), – смотрели на него со страхом (не повредился ли в уме от переизбытка страданий, этак-то пророчествуя?) и сомнением: ну уж, конечно, не стал бы он просить милости у повергших его… Небось не удержался бы от того, чтобы послать мольбу о помиловании – сейчас не может, потому что писать таковые запрещено и ни одно его послание не покинет Березова, ну а как сталась бы возможность?

А между тем очень скоро Меншиков доказал, что и впрямь не намерен ни у кого валяться в ногах: в Березове волею судеб оказался Алексей Волков, прежний адъютант Меншикова, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицу и делами службы закинутый в глухомань. Его случайно встретил Меншиков-младший и вскричал:

– Разве ты не узнаешь меня, Александра?

– Какого Александра? – сердито спросил Волков.

– Александра Меншикова, сына светлейшего князя! – отвечал тот.

– Да, я знаю сына его светлости, – кивнул Волков. – Да ведь он не ты!

Тут Александр вышел из себя и упрекнул упрямца:

– Неужли ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!

Волков был потрясен. Он и знать не знал об опале, постигнувшей некогда всесильного временщика, но как благородный человек он пожелал встретиться со своим прежним благодетелем. И даже готов был задержаться с отъездом, чтобы Меншиков мог отправить с ним какие-нибудь письма, например все то же прошение к государю о милосердии.

Александр Данилович с Волковым охотно повидался, чтобы порасспросить об удивительной земле Камчатке, но ничего писать не стал.

Среди тех изречений, которые теперь так внимательно читал Меншиков, было одно – из Ефрема Сирина: «Покаяние есть великое горнило, которое принимает в себя медь и переплавляет ее в золото; берет свинец и отдает серебро». Такое ощущение, что он не сожалел ни о чем случившемся, веря в «провидение Божье», и готов был со смирением принимать все происходившее с ним. Горе, истинное горе причиняло ему только то, что вместе с ним страдают дети. Но он знал, что после того, как будет построена церковь и Бог приберет Алексашку, судьба их должна быть облегчена: обыкновенно после смерти главного опального участь его семьи смягчалась.

Забегая вперед, стоит сказать, что надежды его отчасти оправдались. Когда в одночасье сгорел в горячке Петр II и на престол вступила Анна Иоанновна, она вернула из ссылки Александра и Александру. Впрочем, заслуги ее милосердия в том не было. Да и Эрнесту Бирону, ее могущественному фавориту и министру, смешно приписывать великодушие по отношению к несчастным. Дело в том, что Меншиков был еще не дочиста ограблен Петром и Долгорукими, в лондонских и амстердамских банках все еще лежали его огромные накопления – до девяти миллионов рублей. Банкиры наотрез отказались передать их кому бы то ни было, кроме членов семьи Меншикова. Бирон, расчетливый курляндец, увидел единственный способ прибрать деньги к рукам: женить сына на Александре Меншиковой. Вот тогда брату с сестрой и пришло помилование. Александру был возвращен княжеский титул, ему дали две тысячи крепостных из девяти тысяч, некогда принадлежавших его отцу, и назначили прапорщиком в Преображенский полк, где он прежде был генерал-лейтенантом. Ему и Александре, ставшей женой Густава Бирона, дали по миллиону (ей в качестве приданого, которое было немедленно отнято Густавом, сделавшим жену очень несчастной, отчего она скоро сошла в могилу), остальное получил Бирон-старший, который тоже отождествлял себя с государственной казной…

Накануне отъезда из Березова Александр и Александра увидели на его улочках не кого иного, как… Алексея Григорьевича Долгорукого! И они могли убедиться в том, что предвиденье не обмануло их отца: немедленно после вступления на престол Анны Иоанновны Долгоруких, которые не одобряли ее при обсуждении кандидатуры будущей государыни на Верховном Тайном Совете и настойчиво требовали ее расставания с Бироном, настигла опала, да какая ужасная… Все они были сосланы, многие казнены, и теперь уже им привелось узнать, что счастье – воистину мачеха и бешеный волк. Алексей Григорьевич тоже умер в Березове – так же, как и уничтоженный им Меншиков.

А что же Мария, бывшая государева невеста? О судьбе ее сохранились только слухи, причем слухи самые противоречивые. Согласно одним, она умерла от чахотки осенью 1729 года, что ускорило смерть отца. По другим слухам, умерла Мария не от чахотки, а потому, что не смогла разродиться близнецами. Отцом их был якобы Федор Долгорукий, сын Василия Лукича Долгорукого, одного из главных гонителей Меншикова. Он, как гласит некое предание, еще до собственной опалы последовал за Марией в Березов и, пользуясь благосклонностью воеводы Боровского, тайно с ней там повенчался. Ну а после ее преждевременной смерти уехал неведомо куда.