Клод Фаррер - Последняя богиня

Приказ о назначении, в случае надобности, будет вручен позднее.

(Всякое промедление воспрещается. Отправиться в путь тотчас по получении сего).

Я прочитал. Человек ждет, по-прежнему неподвижный, глядя прямо на меня.

– Ну, что тебе еще нужно?

– Расписку в получении, капитан. Извольте расписаться.

Я расписываюсь, возвращаю ему его карандаш. Он отдает честь.

Все время, пока я читал и расписывался, он не переставал на меня глядеть почти так же, как недавно смотрел на меня маркиз Трианжи; но он смотрит с изумлением, которое совсем не старается скрыть, и это изумление переходит в симпатию прежде, чем мой росчерк появляется в его рассыльной книге.

Ну, конечно! Я должен производить на него впечатление довольно любопытного зверя: во фраке, с револьвером в руке… и без шляпы, без пальто… (пальто, шляпу, я все забыл в саду, я забыл также браунинг в моей левой руке, куда я переложил его только что, перебираясь через решетку сада…).

Ясно, что я смешон, но я к этому достаточно привык: я очень мало забочусь о мнении других. Все-таки канонир это не вполне обыкновенный «другой»… и он раздражает меня, глядя на меня так… Надо положить этому конец.

– Послушайте! Прежде всего, как вас зовут?

– Амлэн, Гискар.

Неожиданность этого «Гискара» изменяет энергичную фразу, посредством которой я собирался отделаться от приставалы.

И я не говорю:

– Какого черта вы здесь торчите, глядя на меня, словно на какое-то чудо?

Я говорю:

– Что вам за охота торчать в министерстве? Вам, канониру?

Ответ идет из глубины сердца:

– Мне охота там торчать? Мне, капитан? Ах! Черт побери! Совсем мне неохота, ничуть. Тошно мне там.

– Вам тошно, почему так?..

– Потому что скоро будут сражаться, а я сражаться не буду. Судовые команды всюду заполнены.

– Вам так хочется сражаться? Эта война, знаете, будет нешуточная. Разве у вас нет ни жены, ни детей, ни отца, ни матери?

– Есть у меня, конечно, отец с матерью, да глядеть я на них больше не хочу, капитан! Есть у меня и жена, но я не знаю, где она. Есть у меня и ребенок, но я никогда его не видал.

Ах, вот оно что!..

– …Значит, капитан, вы понимаете…

Нет. Я совсем не понимаю… Но это ничего не значит.

– Амлэн, в таком случае… послушайте: я буду командовать миноносцем в Шербурге… Хотите, я возьму вас к себе?

Почему я ему это предложил? Мне было бы очень трудно это сказать. Мало людей менее знакомых мне, чем этот человек. Но редко кто был с первого раза так таинственно симпатичен… и взаимное впечатление должно быть верно, потому что Амлэн, нормандец, не отвечает мне: «В самом деле»… Напротив, он был бы бретонец, если бы не ответил мне более ясно:

– В море с вами? Если вы хотите, я согласен. С вами в море! Еще бы. Это мне по душе, командир.

«Капитан», «командир»… Нужно быть моряком, чтобы вполне понять, что этой переменой в обращении Амлэн только что завершил дело и решительно объявил, что он смотрит на меня отныне как на своего начальника и с этой минуты отдает себя в мое распоряжение.

«Капитан» – в самом деле, все моряки флота приветствуют меня этим именем: у меня три нашивки на рукаве. «Командир» – только мой экипаж и мой штаб будут меня так называть: способ отметить, подтвердить более глубокое уважение, более полное подчинение, с которым подобает на палубе корабля относиться к тому, кто на этом корабле является действительно высшим и неограниченным начальником, «господином после Бога», говоря коротко и ясно, как говорили наши предки…

Однако, что за странное место для получения этого клочка бумаги, который меня нарекает «господином после Бога» на миноносце № 624.

Вдруг я онемел. Последний слог застрял между моими внезапно стиснутыми зубами: опять, как только что, хлопнула дверь маленького домика, но не так сильно; совсем не так сильно: если бы не полная ночная тишина, я может быть не услышал бы.

Но я услышал. И инстинктивно я иду к решетке, за один из прутьев которой я хватаюсь, как акробат за укрепленный в земле шест…

Кх! Кх!

Это Амлэн, Гискар, матрос канонир, громко кашляет позади меня.

Да, в самом деле… я о нем позабыл… об этом свидетеле…

Я собирался совершить мое «возвращение» и перелезть через остроконечную решетку: я колеблюсь и поворачиваю голову, чтобы бросить взгляд на моего матроса…

Он только этого и ждал:

– Командир, вы не знаете вашего старшего офицера? Ну и вопрос. И нашел же время мне его предложить.

– Нет, конечно… А ты его знаешь, дурак?

Раз он меня называет командиром, я могу говорить ему «ты»: одно соответствует другому. Впрочем, он «тыканья» и ждал, и мой «дурак» ему даже понравился. Он тотчас благодарит меня за все: его голос звучит менее грубо, в нем чувствуется оттенок какой-то нерешительной, простосердечной, смешной симпатии.

– Точно так, я его знаю, потому что я только что отнес туда приказ о его назначении, ему так же, как и вам. Арель, вот как он называется… только что, да… я отнес сюда, в этот дом.

– Как! Сюда? В этот дом? Вот оно что!

Сложное и странное ощущение, которое я не стараюсь определить.

Я кончаю сразу громким взрывом хохота… немного принужденного…

Арель… Итак, человек, которого я сейчас убью, зовется Арель… Арель… Положительно я был прав, когда не старался представить себе лицо этого человека, которого, что касается до всего остального, я видел с такими подробностями.

Амлэн, Гискар, еще не кончил своего ответа, он доканчивает:

– С вашего позволения сказать, командир, не нравится он мне, наш старший офицер, ехида, сразу видно!

Как! Я об этом не подумал: человек, которого я сейчас убью, мой старший офицер… Фарс становится слишком грубым. Ни Мольер, ни Аристофан не подписались бы под ним. Даже Плавт поколебался бы…

И я машинально повторяю:

– А! «Ехида»?.. – и прибавляю вполголоса, на этот раз думая об этом:

– Вот такой случай освободиться от него, которого другой раз не найдешь…

Я выпускаю решетку, отступаю на четыре шага; возвратиться в сад – зачем?.. Напрасная гимнастика! В саду только одна калитка. Он может выйти только здесь, молодой и симпатичный Арель… здесь, перед моим револьвером, на очень близком расстоянии… выстрел для слепого, говорил я. Слишком легкий для слепого: выстрел для паралитика.

Теперь я слышу легкие, беззаботные шаги… Шаги мужчины и шаги женщины… Должно быть, провожают: это трогательно… Во всяком случае не до самой решетки… Пройти по саду шестьдесят метров – это много… Любовь моей любовницы не так расточительна. Нет: проводили до полпути. Остановка. Поцелуи. (Я слышу все так, как будто бы я там). Нежное прощание. Голос госпожи Фламэй звенит, живой и веселый, как пение жаворонка: