Мэри Брэддон - Любимый враг

– Вот то же самое говорит и моя дочь. Для нее добро и зло – просто разница в длине мозговых извилин. Она станет беседовать с беглым убийцей, если сочтет его умным. Ну да ладно, дорогое мое дитя, пятнадцатого июня вы должны быть на моем балу. Он будет гвоздь сезона, без всяких этих маскарадных костюмов и прочей чепухи, вроде напудренных париков. Только белое платье и бриллианты. Я всех прошу быть в белом, потому что фон будет очень яркий, масса цветущей глоксинии, все оттенки пурпурного и алого цвета и оранжевые китайские фонарики, как на картине Сарджента, которой мы все восхищались. А вы будете просто сильфида!

– Дорогая маркиза, это будет замечательный бал. Я знаю, вы это прекрасно умеете делать. Но я не переступлю ничьего порога, пока не восстановлю свое доброе имя. Доброе имя! Господи Боже! До чего я дожила – уверяю, что я честного поведения, словно горничная.

– Неужели вы не придете – в белом платье – и во всех ваших бриллиантах? Они, конечно, будут сторониться вас, эти глупые овцы. Но видите ли, они делают мне честь, считают как бы своей предводительницей, и, когда они увидят вас у меня, а Морнингсайд будет расхаживать с вами под руку, они поймут, что глупы.

– Дорогая маркиза, у вас золотое сердце, но прежде я должна очистить себя от подозрений. Я должна сама вести свою игру, как говорят мужчины.

– Вы просто упрямая девчонка! Но до пятнадцатого еще почти месяц. Я хочу собрать на бал всех хорошеньких, а вы первейшая любимица моего мужа. Не будь дуэли запрещены, я бы опасалась за его жизнь. Уверена, что он с удовольствием кого-нибудь застрелил бы из-за вас.

– Да, все мы слабые смертные, пусть даже люди цивилизованные и культурные и принадлежим к сливкам общества.

Визит леди Морнингсайд, сердечная, материнская доброта женщины знатной и влиятельной несколько успокоили Грейс Перивейл и возбудили в ней жажду действий. «Очень глупо с моей стороны смириться с таким жестоким и несправедливым обвинением, – подумала она. – Должен же существовать какой-то способ убедить общество, что всю зиму я провела на своей итальянской вилле, хотя близоруким тупицам и показалось, что они видели меня в Африке. Это же, наверное, нетрудно. Но кто-то должен мне помочь, какой-то опытный человек. О если бы кто-нибудь пошел со мной в суд…»

Слово «суд» напомнило ей о человеке, в чей ум сэр Гектор верил безоговорочно и чьими советами всегда пользовался во всех делах, связанных с шахтами, землей и финансами. Это был мистер Хардинг, старый семейный поверенный. Сэр Гектор считал его воплощением осмотрительности, проницательности, ума и неподкупной честности: мистер Хардинг был богат как Крез и бескорыстен. «Как это я не подумала о нем раньше? – удивилась леди Перивейл. – Он и есть тот самый человек, кто в состоянии мне помочь». Она послала в контору мистера Хардинга лакея с запиской, умоляя поверенного зайти к ней по пути домой, но человек добрался до Бедфорд Роу после пяти, а мистер Хардинг ушел в четыре.

У него был прекрасный, перестроенный наново особняк времен королевы Анны в Бекенхеме, он вращался в лучшем тамошнем обществе и немного занимался разведением орхидей, чтобы доставить себе удовольствие. Он не гнался за редкими сортами по двести фунтов за штуку, не нанимал садовника, чтобы тот денно и нощно колдовал с ними. Мистер Хардинг снисходительно звал свои цветы «золушками» и предпочитал красивые сорта редким. Ему нравилось самому в долгие летние вечера семенить от теплицы к" теплице. Он радовался, что с помощью пергамента, бумажных колпачков и собственных усилий создал себе загородный рай.

В одиннадцать утра на следующий день леди Перивейл получила от него телеграмму:

«Буду иметь удовольствие сегодня в 4.30 навестить вас. Раньше невозможно. Джозеф Хардинг»…

С трудом прожила Грейс Перивейл весь этот долгий день в ожидании семейного поверенного. После визита леди Морнингсайд она сгорала от нетерпения что-нибудь немедленно сделать, чтобы восстановить свое доброе имя, и была готова на любой поступок, даже глупость и безрассудство. Ее нетерпение тем более возросло, что во время утренней верховой прогулки она встретила человека, чье презрение или, вернее, печальная отчужденность, которую она приняла за презрение, уязвили ее больше, чем отступничество всех остальных друзей.

Со времени своего возвращения из Италии три-четыре утра в неделю она гарцевала вместе с «командой печеночников» в парке. И ей было довольно трудно держать знакомых мужчин на расстоянии. Все они были очень разговорчивы и всем хотелось проявить дружеское чувство. Они хвалили ее посадку, увязывались за ней, болтая, пока, наконец, она не вынуждала их умолкнуть своими краткими ледяными ответами, а затем и отстать – под тем предлогом, что ее кобыла пуглива, может взбрыкнуть и тем опасна для их лошадей. И, легонько стегнув хлыстиком своенравную кобылу, она пускалась с места вскачь, оставив очередного знакомого в смущении и замешательстве: «Да и как можно ожидать, что она будет любезна, если наши жены и дочери так чудовищно с ней невежливы», – рассуждали ее поклонники. Некоторые среди них держали ее сторону и утверждали, что нет никаких явных доказательств ее связи с Рэнноком, но уверенные в обратном слишком часто и слишком пространно отстаивали свою правоту, и первые, вздыхая, замолкали.

Человек, чьим мнением Грейс дорожила и чья поддержка была бы для нее сейчас бальзамом для ран, не принадлежал к числу ее светских поклонников. Артур Холдейн был человеком ученым и лишь время от времени появлялся в стане беспечных и праздных, когда брало верх желание отдохнуть от ночных трудов в тиши кабинета. По профессии он был адвокат, но не любил юриспруденцию, и она его не любила. А так как у него имелся годовой доход, достаточный, чтобы не трудиться в поте лица ради хлеба насущного, он стал понемногу, но все чаще отдавать свой досуг литературе, чувствуя к ней все большую тягу, и словесность ответила ему взаимностью. Соперники приписывали его успех некоторой холодной отстраненности от повседневной литературной борьбы. Он никогда не писал, следуя конъюнктуре, не состоял в свите какой-нибудь знаменитости, не стремился извлечь пользу из успеха. Его не волновала судьба его произведения и гонорар в звонкой монете. Холдейн был прилежный читатель, любил мастеров прошлого и впитал в себя уроки великих учителей.

К тридцати годам он стал автором произведения, которое принесло ему известность писателя оригинального ума и глубокого чувства. Это был роман о любви, написанный от лица человека, встретившего однажды в вертепе нищеты и порока прекрасное существо. Он вырвал ее незапятнанной из грязи и поместил в самую благоприятную обстановку. Он наблюдал с нежнейшим участием, как развивается ее ум, и надеялся, что придет благословенный день, и она станет его женой. А затем, когда она расцвела и превратилась в прекрасную женщину, ему пришлось быть свидетелем ее падения и безвременной смерти: она стала невинной жертвой безжалостного соблазнителя.