Генри Джеймс - Вашингтонская площадь

— Бередить раны и даже поливать их слезами — вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок — и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада.

— Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче.

— Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим — вот что не дает мне покоя.

— Тебе хотелось бы уничтожить его? — спросила миссис Олмонд.

— Весьма. Я допускаю, что все это уловка.

— Уловка?

— Что они сговорились между собой; как сказал бы француз — Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин.

— Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, — сказала миссис Олмонд.

— Какая разница — единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей.

Временами доктор отступал от своей теории «уловки», но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта — а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, — все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо. Иногда до него доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и насколько было известно доктору — в сношения с Кэтрин не входил. Доктор был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины полагать, что Морис не пишет девушке. За письмом, о котором уже упоминалось здесь, последовали — с большими интервалами — еще два; но ни на одно из них Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их было много, но они появлялись достаточно регулярно, так что отец имел возможность убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему вдовцу — добряку с солидным капиталом и тремя дочерьми (он считал это своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она осталась равнодушна и к ухаживаниям толкового молодого адвоката, который рассчитывал на обширную практику, слыл приятнейшим человеком и был достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин будет ему лучшей женой, чем любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер, вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин, угадав в ней будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на год моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха, не на шутку влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так часто. Он потом утешился и женился на девице совсем другого склада — некой мисс Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда. Все эти события происходили, когда Кэтрин было за тридцать и ее уже считали старой девой. Отец предпочел бы видеть ее замужем и однажды выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед смертью убедиться, что ты вышла за честного человека", — сказал он. Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять осаду — хотя доктор и советовал ему не отступаться. Больше доктор не пытался повлиять на Кэтрин — считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда их дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его чаще, чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего она не выходит замуж? — спрашивал себя доктор. — Как ни скуден ее ум, она не может не понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем Кэтрин сделалась примерной старой девой: обзавелась привычками, придерживалась своего собственного распорядка, помогала благотворительным обществам, приютам и больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности применительно к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин главными событиями своей жизни считала то, что Морис Таунзенд насмеялся над ее любовью, а отец эту любовь задушил. Эти события ничто уже не могло изменить; они были всегда с ней, как ее имя, ее возраст, ее некрасивое лицо. Ничто не могло загладить обиды, которую нанес ей Морис, или облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не могло вернуть ей прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и теперь долг Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. К этому долгу она относилась с величайшей серьезностью — она не одобряла безделья и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин, разумеется, не могла; но она живо участвовала в обычных нью-йоркских развлечениях и наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была всеми любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй тетушки. Девицы поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис Пенимен), а молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались к ней. У Кэтрин появились кое-какие безобидные чудачества, она неукоснительно следовала своим привычкам; ее взгляды на нравственные и общественные вопросы отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней женщиной, она уже считалась старомодной особой и знатоком старинных обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила, но случаев удовлетворить его у нее почти не было. С новыми женихами племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных тем, что доставили ей столько сладостных часов во времена Мориса Таунзенда. Эти господа испытывали какое-то необъяснимое недоверие к услугам миссис Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца, пряжки и браслеты сияли на тетушке все ярче; она не теряла ни своего неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той же миссис Пенимен, какой мы ее видели, — диковинным сочетанием пылкости и осмотрительности. В одном вопросе, правда, осмотрительность в ней преобладала — и справедливости ради надо сказать здесь об этом. За семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не напомнила племяннице о Морисе Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание тетки, так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени получает о нем какие-то вести.