Хелен Хамфриз - Путешествие безумцев

Изабель замолчала и мягко опустила ладонь на плечо Энни.

– Теперь понимаешь?

На следующий день Изабель отослала Тобиаса и Альфреда домой к их родителям, и Уилкс увез их в коляске обратно в их родительский дом, в городок Тэнбридж-Уэллс. В своей стеклянной мастерской, сидя на скамье, покрытой черной тканью, Изабель рассеянно перебирает перья гусиного крыла. Альфред и Тобиас. Слишком непослушные оттого, что хорошо ее знают и чувствуют, что здесь вместо учебы они могут играть, оттого, что не понимают, чего она хочет достичь. «Чего я пытаюсь достичь. Чего я пытаюсь достичь. Как обидно», – думает Изабель, втыкая выпавшее перо в полотняную основу крыла.

Ее идеи и замыслы совершенно правильны, она уверена в этом. Но между замыслом и конечным результатом всегда что-то идет не так, композиция расплывается, теряется в тот самый момент, как она начинает ее ставить. У нее достаточно яркое воображение, это несомненно. Но стоит ей только посмотреть через глазок видоискателя, как все словно застит туманом, созданный воображением образ распадается и исчезает. Как его удержать? И что нужно для того, чтобы успеть передать его достаточно полно?

Изабель смотрит на объектив своей камеры. Считается, что он видит то же самое, что видят ее глаза, – это первое. Объектив камеры – это ее глаза.

«Вот прекрасный дневной свет. Он косо падает внутрь стеклянного сарая живыми, динамичными линиями. Воздух насыщен светом, словно плывет. Это второе, и это уже половина дела», – думает Изабель, пощипывая перья. Итак, свет. Остаются еще тень и форма. И сюжет. Смутное чувство поднялось из глубины ее души и поманило, словно приглашающее мановение руки. Сердце Изабель подпрыгнуло в предвосхищении скорого открытия.

Отложив крылья в сторону, Изабель подошла к стеклянной стене. У стен еще стояли деревянные насесты, оставшиеся с тех пор, когда это стеклянное строение использовалось в качестве курятника, и кое-где из щелей по-прежнему торчали кусочки соломы. Теперь яйца им доставляют с фермы, расположенной ниже по дороге. Сквозь стекло ветви и листва деревьев в плодовом саду за каменной стеной напоминали кружева корсета, стягивающего стан небесного свода. Яблоки. Да, яблоки – обычный мотив живописцев. Горки лимонов и яблок. Белый кувшин с вином. Натюрморт. Изабель положила обе ладони на стекло и попыталась представить себя деревом на фоне неба.

Наливающиеся яблоки этого года висели выше, чем она ожидала. Прошлогодние гнили на земле, слившись в бесформенную коричневую массу – Уилкс, должно быть, не забредал сюда с незапамятных времен. Вокруг не было видно ни стремянки, ни чего-нибудь еще, что помогло бы ей взобраться повыше. Она выбрала самый низкий сук, уцепилась за него, подтянулась, вскарабкалась, встала на него ногами, держась рукой за ствол дерева. Вытянув одну руку и обхватив ствол дерева другой, она дотянулась до яблок. Они были мелкие, но она обнаружила одно красивое, круглое и красное, и другое, на черенке у которого трепетали два листика. Прижавшись щекой к твердой коре дерева, Изабель стояла на суку, не зная, что делать дальше. Мелкие ветки кололи ее в бок, в листве жужжали пчелы, от земли поднимался тяжелый, спертый аромат гниющих прошлогодних яблок. Просто бросить яблоки вниз невозможно: они потеряют вид и форму. Изабель спрятала их за пазуху.

Вернувшись в свою студию, она бережно разложила свою добычу на скамье – яблоки еще сохраняли тепло ее тела. Она любовно разместила вокруг них белую драпировку и, подойдя к камере, взглянула на композицию сквозь ее линзу. Но то, что она увидела, было всего лишь яблоками – кучка яблок на складках белой простыни. Изгибы ткани были приятны и выразительны, но яблоки оставались только яблоками – не больше. Где здесь найти надежду, потерю веры, мгновенное озарение или предчувствие иных миров? Какую высшую человеческую правду можно извлечь из кучки этих слишком обыкновенных плодов? Что вообще можно найти в них привлекательного?

Изабель прильнула к камере, упершись лбом в жесткое дерево доски. Да, всего только горстка яблок на простыне. Никакого движения. Nature morte – мертвая природа.

– Прелестно! Превосходно! – В дверях студии стоит Роберт Хилл.

Широким шагом он направляется прямо к ее натюрморту, помахивая руками, словно дирижируя оркестром.

– Прекрасная композиция! Свет словно обтекает плоды!

Видимо, она зря сомневалась в своих яблоках. Если Роберту Хиллу, известному художнику, всеми признанному мэтру, нравится, чего же еще?

– Как, по-твоему, выразительна ли драпировка? – спрашивает она авторитетного соседа, искренне пытаясь поверить в свою удачу, ведь яблоки сейчас смотрят на нее в упор, словно маленькие, налитые кровью и злобные глазки.

– Безусловно! Очень-очень выразительна. – Роберт Хилл подходит к скамье, чтобы разместить плоды и драпировку чуть ближе друг к другу. – Но, думаю, композиция только выиграет, если придать ей чуть более отчетливую форму.

Изабель наблюдает, как он возится с драпировкой, длинными тонкими пальцами перекладывая складки ткани по своему вкусу. Солнечный свет струится через его прозрачную белую бороду, словно вода. «Вот оно – Время! – думает Изабель. – Время, разрушающее Красоту».

Впрочем, Роберт Хилл вряд ли бы согласился ей позировать – такая знаменитость, он, конечно, посчитал бы это унижением для себя. Кроме того, все его похвалы – сплошная игра и притворство. Он не воспринимает ее всерьез и, главное, совсем не считает художником. Она женщина. Она фотограф. Как известно, женщины не обладают нужными душевными качествами для серьезного искусства, а фотография способна только передавать сходство, не больше. Никакая фотография никогда не сможет стать произведением искусства. Год тому назад, когда Изабель только начала заниматься фотографией, она, пожалуй, не согласилась бы со столь строгим суждением Роберта Хилла о женщинах и искусстве, стала бы спорить с ним, требуя от признанного мэтра большей терпимости. Теперь, несмотря на то что она по-прежнему восхищается его работами, ее уже мало трогает то, что он говорит.

– Я попыталась найти что-то новое, – поясняет она. После этих слов яблоки словно бы перестали злобно таращиться на нее. – Но совсем не уверена, что мне это удалось.

– Что ты, дорогая, свыше всяких ожиданий! – Роберт Хилл взмахнул руками над горсткой плодов, словно благословляя их. – Это вышло куда лучше, чем все твои прежние странные аллегории. Это… – Он на мгновение замолчал, подыскивая подходящее слово, но далеко ходить ему не пришлось. – Это так по-домашнему.

Он посмотрел в глаза Изабель своими холодными, влажными глазами. В другой день Изабель с готовностью скрестила бы с ним шпаги, парировала бы этот удар ответным выпадом, каким-нибудь едким замечанием или саркастическим смехом, но теперь просто не нашла в себе сил.