Евгения Марлитт - Вторая жена

Большие серые глаза молодой женщины пристально устремились на лицо говорившего, но именно ее молчание и этот взгляд, полный нескрываемого страха, и побудили его безжалостно продолжать:

— Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодых летах он страстно любил высокопоставленную женщину, и она так же пламенно отвечала на его любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы взойти на ступени трона. Барон Майнау, может быть, и прав, называя ее поступок неверностью, но в глазах приближенных это не более как страшная жертва, принесенная обязанностям звания… Смерть мужа сделала эту женщину, не перестававшую любить Майнау, свободною; для бедной страдалицы в порфире и короне готовилась взойти новая заря; она мечтала сбросить с себя тяжесть герцогского блеска и величия, чтобы хоть в одиннадцатый час сделаться любящей и любимой женой, но кому удавалось тогда проникнуть в настоящие намерения и действия барона Майнау?.. Во все время траура он был с нею чрезвычайно любезен до той минуты, когда она, вся сгорая от любви и сладостной надежды, готовилась услышать из уст его предложение, а вместо того он в присутствии всего двора объявил ей о своей помолвке с Юлианой, графинею фон Трахенберг. Это, конечно, произвело громадный эффект, Майнау мог торжествовать.

Молодая женщина оперлась на высокую отделку письменного стола сложенными руками и прижалась к ним лицом. Она охотно согласилась бы провалиться сквозь землю, чтобы только не слышать более этого безжалостного голоса, наносившего неизлечимые раны ее фамильной гордости, ее бедному достоинству и даже ее бедному сердцу.

— Что должно было произойти после этой комедии, ему было все равно, — продолжал священник с возрастающим жаром; казалось, он дорожил каждым мгновением, которое проводил теперь с этой женщиной один, без всяких свидетелей. — Для чувства долга в душе этого человека нет места; он и к своей первой жене, самой привлекательной, любезной и благородной женщине, какую только можно себе представить, выказывал полное пренебрежение.

Последние слова заставили Лиану поднять голову: священник лгал; первая жена Майнау, напротив того, не отличалась благородством; она от малейшего противоречия топала ногами и швыряла ножами и ножницами куда попало. А тем временем священник продолжал:

— Он и женился на ней единственно для того, чтобы доказать герцогине, что ее неверность мало его трогает… Но участь первой жены была завидна сравнительно с участью второй, которую он безжалостно принес в жертву своему тщеславию. На стороне первой был ее отец; вторая жена и его имеет против себя, — он ее непримиримый враг… Он знает теперь, что второй брак есть не что иное, как образчик самой неслыханной мести и что герцогиня не остановится ни перед какими средствами, чтобы хоть теперь одержать победу, и он — верный ее союзник. Царственное имя придаст завидный блеск родословной дома Майнау.

— Я спрашиваю вас еще раз: к чему вы мне все это говорите? — прервала она его вдруг, приняв свой гордый, величественный вид. — Я добровольно удаляюсь, как это всем известно; и не доставлю много хлопот ни герцогине, ни ее союзнику, но пока я еще ношу имя Майнау, я никому не позволю в своем присутствии дурно отзываться о человеке, с которым повенчана, если бы даже он был в десять раз виновнее… Прошу вас не забывать этого, ваше преподобие… Впрочем, не берусь решать, что более достойно осуждения: легкомыслие ли светского человека или суетность священника, который, зная о святотатстве, в потрясающей душу молитве призывает благословение Божие на недостойную комедию; первый попирает ногами женское сердце, как большая часть знатной молодежи; другой же, превращая алтарь в сцену, является на ней даровитым актером и тем совершает страшный грех!..

Лиана говорила громко, горячо, забыв всякую предосторожность и самообладание.

— Этот Шенверт — омут, и, к чести Майнау, должно сказать, что он этого не знает и потому, сам того не замечая, проходит мимо темных дел, которыми пропитан самый воздух в этом замке. Он и не предполагает, что документы, на которые он, по простоте души, опирается, подложны…

Не договорив, она вдруг испугалась и замолчала. Священник сделал выразительное движение, как будто у него блеснула внезапная мысль. С быстротою молнии выхватил он из ящика лежавшую сверху бумажку и поднес ее к лампе.

— Вы говорите об этом документе? Ученая мыслительница исследовала его под микроскопом и открыла…

— Что он писан предварительно карандашом, — сказала она твердо.

— Совершенно справедливо. Каждая буква срисована на стекле карандашом и потом обведена пером, — подтвердил он спокойно. — Я знаю это очень хорошо, знаю даже и то, что это очень трудная и неприятно действующая на нервы работа; а знаю я это потому, что сам сочинял и писал этот документ… О, не смотрите же на меня с таким отвращением! Разве в ваших глазах ничего не значит, что я так унижаю себя и так откровенно каюсь перед вами… Вы можете спокойно коснуться этой руки: не ради денег, не ради земной власти и величия действовала она так, но для осуществления высших идей… Разве я не мог с таким же успехом прибавить к этой последней воле какое-нибудь пожертвование капиталом или недвижимым имуществом в пользу нашего ордена? Барон Майнау верит в неподдельность этого документа, он поверил бы и такому добавлению, а старик гофмаршал… Ну, он по уважительным причинам должен бы был поверить. Я был далек от подобного грабежа, я только хотел приобрести две души: языческую душу матери для крещения и душу мальчика для миссии… Наш век ненавидит и преследует, как фанатизм, самоотверженную преданность пылкой души к призванию священника, но никто не думает, что, заключив горячее вещество в железном сосуде, он тем самым заставляет его стремиться к нему и…

— Сжигать еретиков, — добавила она ледяным тоном и отвернулась.

Священник нервно скомкал в руке записку.

— Но это пламя уже более не пылает, — проговорил он глухим голосом; он, видимо, отчаянно боролся со страшным волнением. — Ни самая усердная молитва, ни бичевания не в состоянии снова раздуть его. Меня пожирает другой огонь. — Тут он протянул ей руку с измятой бумажкой. — Вы можете относительно этого документа обвинить меня в подлоге двумя словами, можете освободить Габриеля, можете лишить меня моего положения, возбуждающего всеобщую зависть, уничтожить влияние, которое я имею на высокопоставленных лиц, — сделайте это, и я буду молчать, не моргну даже глазом. Предайте меня моим многочисленным врагам, только позвольте мне, когда вы оставите Шенверт, жить вблизи вас!