Евгения Марлитт - Вторая жена

— Юлиана, могу я просить тебя поторопиться? Пора ехать! — сказал вдруг барон Майнау, прерывая разговор.

Он подошел к своей молодой жене и показал ей часы, ослепившие ее холодным блеском крупных бриллиантов. Она испуганно вздрогнула, — в пер вый раз этот голос произнес ее имя; правда, он говорил ласково, но как чуждо и холодно звучало оно в его устах! Даже строгая и бездушная мать никогда так не называла ее… Она слегка поклонилась ему и всем присутствующим и в сопровождении Ульрики вышла из зала.

Молча и торопливо, будто преследуемые, поспешили сестры наверх в свою общую комнату.

— Лиана, он страшен! — вскричала Ульрика, когда дверь за ними затворилась, и, залившись потоком слез, обыкновенно спокойная и невозмутимая девушка бросилась на диван и скрыла свое лицо в его подушках.

— Тише, тише, не надрывай моего сердца!.. Разве ты ожидала чего-нибудь другого? Я же — нет, — убеждала ее Лиана, и горькая улыбка мелькнула на ее побледневшем лице.

Она осторожно сняла с головы миртовый венок и положила его в ящик, где до сих пор хранились разные вещицы — воспоминания из ее институтской жизни… Через несколько минут подвенечный наряд заменен был серым дорожным платьем и круглой шляпой с густой вуалью, подвязанной у шеи бантом, а изящные ручки затянуты в перчатки.

— А теперь пройдем в последний раз к отцу, — сказала торопливо Лиана и взяла зонтик.

— Подожди еще минуту, — просила Ульрика.

— Не задерживай меня, я не должна заставлять Майнау ждать, — возразила серьезно Лиана.

Она обняла сестру и вместе с нею вышла из комнаты.

Так называемая мраморная галерея находилась в бельэтаже, как раз над террасой, примыкавшей к залу, где подавался свадебный завтрак.

В полусвете от затворенных ставней сестры прошли всю ее длину и достигли противоположного конца, где дневной свет скупо просвечивал сквозь узенькие щели ставней и бросал бледные полосы на блестевший как зеркало красивый мраморный пол. Ульрика бесшумно отворила ставень. Оставляя в тени все портреты этих красноволосых рыцарей, свет сосредоточился на изображении почтенного старика, сидевшего у темного бархатного занавеса, положив на стол полную белую руку. Отличительная черта рода Трахенбергов — огненно-рыжий цвет волос и усов — заменилась здесь необыкновенно мягким серебристым оттенком.

— Милый, милый папа, — шептала Лиана, простирая к нему сложенные руки.

Она была его любимицей, его сокровищем, его гордостью, сонная головка девушки часто покоилась на его груди, и даже во время борьбы со смертью ее одну ласкала его холодеющая рука.

Сбоку виднелся другой портрет, на котором изображена была высокая, худая, неподвижная женская фигура; длинный шлейф ее платья был окаймлен горностаем, желтый цвет обнаженных плеч резко отделялся от белого меха, на взбитых волосах была надета маленькая корона. То была бабушка Лианы с отцовской стороны, тоже принцесса одного из мелких германских княжеств. Под туго стянутой шнуровкой билось сердце, которое ни разу в жизни не было согрето теплым чувством любви; ясные глаза безжалостно смотрели на внучку, с разбитым сердцем и слезами оставлявшую старый родовой замок, чтобы вступить в блестящую обстановку богатой жизни. Сухая рука, державшая веер, осыпанный бриллиантами, простерта была в глубину зала, как будто указывая на весь этот ряд портретов, бабушка хотела сказать: «Это все супружества по расчету со знаменитыми родами, — не в любви их призвание, а в уменье вечно властвовать…»

И новобрачной почудилось, как будто шепот пробежал по устам предков, но то был только сквозной ветер, ворвавшийся в отворенное окно и пробежавший по бесконечной галерее… Внизу, на террасе, раздались торопливые мужские шаги и смолкли как раз под окном галереи. Сестры украдкой взглянули вниз. Барон Майнау стоял вполоборота у перил террасы и смотрел вдаль; теперь он вовсе не походил на холодного, сдержанного жениха, так пунктуально и безукоризненно совершившего все формальности брачного обряда. Он, видимо, старался сбросить с себя все то, что хотя бы на короткое время принудило его гордую и пылкую натуру сыграть шаблонную роль. Он, совершенно готовый к отъезду, курил сигару, голубоватый дымок которой поднимался до самой мраморной галереи.

— Я не говорю «красавица». Боже мой, слово это имеет слишком обширное и условное значение! — говорил его друг Рюдигер, высокий, мягкий голос которого уже раньше доносился отдельными звуками до сестер, теперь же ясно и отчетливо слышалось каждое его слово. — Конечно, у этой Лианы нет ни греческого, ни римского носа, да что до этого! Ее личико и без того чрезвычайно мило.

Барон Майнау пожал плечами.

— Гм, пожалуй, — сказал он неузнаваемым, насмешливым тоном, — скромная и добродетельная девочка, робкого характера, с мечтательным выражением лица и бледно-голубыми глазами а 1а Lavalliere, — чего же еще!

Он вдруг остановился и быстрым движением руки указал на открывавшийся ландшафт.

— Посмотри-ка лучше сюда, Рюдигер! У того, кто планировал Рюдисдорфский парк, была гениальная голова! Ничто не могло бы придать более эффекта архитектуре a la Renaissance, как эти чудесные группы буковых деревьев.

— Э, что там! — с досадою возразил Рюдигер. — Ты знаешь, что я в этом ничего не понимаю. То ли дело прекрасные глаза или прекрасные волосы женщины, вот, например, что за чудные косы лежали сегодня пред алтарем, у твоих ног!

— Несколько полинявший оттенок трахенбергского фамильного цвета, — равнодушно ответил Майнау. — Пожалуй, тициановские волосы теперь в моде, и новейшие романы изобилуют рыжеволосыми героинями, и все они любимы, — конечно, это дело вкуса!.. У моей возлюбленной подобное было бы немыслимым, но у жены!..

Он отряс пепел сигары о перила и спокойно продолжал курить.

Лиана инстинктивно скрыла свое лицо под густой вуалью; даже сестра, с невыразимой болью смотревшая вниз на говорившего, не должна была видеть краски стыда и унижения, залившей ее щеки.

Еще ниже, в цветнике, графиня Трахенберг прогуливалась с пастором. Окончив свой разговор с ним, она быстро приблизилась к террасе и стала медленно подниматься по ступеням.

— На одно слово, дорогой Рауль! — попросила она, взяв его за руку.

Медленно прохаживаясь с ним по террасе, болтала она об отвлеченных предметах, пока Рюдигер и пастор не удалились настолько, что не могли услыхать ни одного ее слова.

— A propos, — сказала она вдруг, остановившись. — Ты не сочтешь меня нескромной за то, что взволнованное сердце матери побуждает меня в последнюю минуту затронуть несколько щекотливый вопрос… Могу я узнать, сколько ты назначаешь Лиане «на булавки»?

Сестры могли видеть, как насмешливо взглянул он на женщину с взволнованным материнским сердцем.