Паулина Гейдж - Проклятие любви

Тейе заметила, что он вспотел. Его лоб под белым шлемом вдруг покрылся бисером испарины, и влага струйками потекла по длинной шее. Он беспрестанно потирал руки.

– Я всегда буду той матерью, которая заботилась о тебе и пыталась облегчить дни твоего заточения, – мягко сказала она. – Поэтому я и пришла к тебе сегодня. Я не допущу, чтобы моего сыночка обижали.

Он нахмурился.

– Этот тон я тоже помню, – сказал он, сразу почувствовав недоброе в ее словах. – Ты собираешься сказать мне что-то такое, чего я не хочу слышать. Зачем ты выгнала Мериру с должности хранителя дверей гарема?

У Тейе возникло знакомое ощущение, будто она пробирается без дороги сквозь высокие заросли тростника.

– Я заменила его на Хайю, потому что Мерира с большим рвением служил царице, чем тебе, божественный, – сказала она, осторожно подбирая слова. – Он не сказал тебе, что Нефертити слишком часто видят в обществе ее скульптора Тутмоса.

Он захлопал глазами.

– Ну да, – быстро сказал он, – это потому, что Нефертити заказала ему много своих изваяний для украшения Ахетатона и воодушевления подданных.

– Надеюсь, ты прав, – ответила Тейе. – Тем не менее, ты знаешь, что это мое право старшей жены – назначать того, кого я сама выберу. Поскольку твой гарем очень велик, я решила доверить этот пост Хайе.

Взгляд темных, беспокойных глаз метнулся по ее лицу.

– Я помню его. Херуф оставил службу у тебя, он решил, что мы нарушили закон, ты и я, но Хайя остался верен. Я пожалую ему гробницу в северных утесах.

– Это щедро с твоей стороны. Могу я рассчитывать на твое великодушие и просить об увольнении Туту? Он здесь справляется со своей работой не лучше, чем в Малкатте.

– Малкатта принадлежит прошлому, к которому я испытываю презрение! – громко прервал он ее. – Матушка, почему ты снова пытаешься превратить меня в маленького мальчика?

В Ахетатоне все хорошо. Я правлю справедливо, я люблю свой народ, я делаю все, что подобает богу. Туту остается!

– Очень хорошо, – поспешно уступила она, потрясенная внезапной переменой, произошедшей в сыне.

Теперь пот лился с него градом. Дрожащими руками он приподнял юбки своего одеяния и обтер лицо, тихо похныкивая, его дыхание сделалось частым и хриплым. Потом он внезапно вскочил и забегал по комнате, беспрестанно то хватая себя за грудь, то нервно переплетая пальцы; полы его одеяния разлетались.

– Все будет хорошо! – взвизгнул он. – Пока я повинуюсь богу и не причиняю зла людям, Египет будет процветать.

Встревоженная, Тейе подошла к нему, окликнув Пареннефера. Мартышки ринулись за ней, и, запнувшись, она пинком отшвырнула их с дороги.

– Эхнатон, – тихо заговорила она, обнимая его влажную, горячую шею. – Прости, что огорчила тебя. Я люблю тебя. Я хочу только помочь тебе.

– Этого хочет и Туту. Он верный сын Атона, а Нефертити – моя скала, земля, на которой прочно стоят мои царственные ноги! Ее дыхание сладостно, как лотос, ее улыбка божественна. Ее прикосновения – сама чистота! Вот, мне опять плохо!

Он стряхнул ее руки и зарыдал. От этого хриплого, скрипучего звука у Тейе по телу побежали мурашки. Двери открылись, Пареннефер быстро заглянул в комнату и снова исчез. Она подвела Эхнатона к столу и заставила выпить вина, поднеся чашу к его накрашенным губам. Весь дрожа, он выпил вино большими глотками.

– Фараон, может быть, все действительно так, как ты думаешь, – настойчиво сказала она, – но факт остается фактом, Нефертити не следует так часто появляться в обществе скульптора. Она царица. Это неприлично.

Вино потекло у него по подбородку. Он прислонился к ней, покачнувшись, и закрыл глаза.

– Как трудно быть богом, – невнятным шепотом произнес он. – Они не любят меня, они все. Я осыпаю их золотом и ласковыми словами, но за их улыбками прячется тьма. Только Нефертити. Только ее…

Он обмяк, и Тейе, не в состоянии удержать его, помогла ему опуститься в кресло. У нее самой ладони сделались влажными, колени дрожали. Дверь отворилась, повернувшись, она увидела Хоремхеба, который угрюмо поклонился ей и обратился к фараону.

– Мой дорогой владыка, – сказал он, опускаясь на колени перед фараоном и несколько раз поцеловав судорожно подергивающиеся пальцы его рук. – Ты помнишь наше путешествие в Мемфис, когда ты впервые покинул гарем? Как мы молились вместе вечерами в твоей прекрасной палатке, а снаружи плескалась река и на болотах пели птицы? Мы пили вино, и ты расспрашивал меня о Мемфисе. Я по-прежнему с тобой, Эхнатон.

Он говорил успокаивающим тоном, потирая при этом схваченные серебром запястья фараона и осторожно массируя зажатые плечи. Личные слуги фараона и Пареннефера наблюдали, не шевелясь.

– Я не ребенок, Хоремхеб, – устало пробормотал Эхнатон. – Пареннефер здесь? Я хочу спать. Прости меня, матушка. Я не могу больше говорить. Может быть, завтра…

Дворецкий помог ему подняться на ноги, и слуга, поддерживая, повел его к ложу.

Тейе схватила Хоремхеба за руку.

– Ты не предупредил меня! – гневно прошептала она, вся дрожа.

– Богиня не поверила бы мне, – тихо ответил он. – Теперь, должно быть, ты поймешь, почему тогда у тебя в саду я говорил так. Возможно, я единственный друг твоего сына. Не могу сказать, бог ли насылает на него эти припадки, или это приступы безумия. Я люблю человека, которого знаю так давно. Но я хочу свергнуть правителя.

В этот момент они оба отбросили условности и заговорили начистоту.

Тейе сильнее впилась ногтями в его руку.

– Ты прекрасно знаешь, что фараона-человека нельзя отделить от фараона-бога! – быстро ответила она. – Не заставляй меня убивать тебя, Хоремхеб! Ты нужен мне!

– Я знаю это, но Египту я нужен тоже. – Он наклонился и поцеловал ее пальцы, вцепившиеся в его руку. – Императрица, делай, что можешь. Я подожду.

Она отпустила его, хладнокровно глядя на следы, оставленные ее ногтями.

– Как давно он уже такой… такой непредсказуемый?

– Такое с ним случается все чаще и чаще. Он никогда никому не причиняет вреда, но мы все научились следить за тем, что говорим, иначе слова могут вызвать то, что ты видела. Я не могу отойти от него далеко. Он мне доверяет, и я умею успокаивать его.

– О боги! – горько рассмеялась она. – Значит, он сказал правду. Вы все не любите его. Придется добиваться бесчестья Нефертити, но никакой фимиам не очистит меня от содеянного. Возьми Сменхару под свое крыло, военачальник. Настало время ему прекратить порхать золотистым мотыльком и научиться мужским искусствам.

Он коротко поклонился и повернулся, чтобы уйти. Тейе стояла неподвижно, слушая, как сопят и почесываются мартышки, снова глядя назад сквозь годы, к источнику ее растущей с каждым днем вины, к тому моменту в саду Мемфиса, когда она согласилась стать женой собственного сына, пока перед ее мысленным взором не встало надменное лицо сына Хапу. Ее чаша было полупуста. Она быстро допила вино и вышла.