Эммуска Орчи - Неуловимый Сапожок

– Я понимаю.

– Вы его пригласите?

– Конечно.

– В таком случае, могу ли я представить его вашей чести?

– Когда вам будет угодно.

– Теперь же, если позволите.

– Теперь?

– Да. Вот он идет, к услугам вашей чести.

Миндалевидные глаза Дезире Кондей были устремлены в отдаленную часть палатки, к главному входу в балаган, за спину леди Блейкни. Последовала непродолжительная пауза, после чего Маргарита медленно повернулась, желая увидеть официального представителя Франции, которого только что согласилась по просьбе молодой актрисы принять в своем доме.

Прямо в дверном проеме, окаймленном кричащими драпировками, на фоне струящегося солнечного света, создающего нечто наподобие задника, в своих траурных одеждах стоял Шовелен.

Маргарита продолжала стоять молча и неподвижно. Она почувствовала, что на нее устремлены две пары глаз, и призвала на помощь всю свою силу воли, чтобы удержать в жилах кровь, стремящуюся покинуть лицо, чтобы заставить веки даже малейшей дрожью не выдать того леденящего ужаса, который заполнил всю ее душу при виде Шовелена.

Итак, он стоял перед ней, в своей обычной печальной одежде, с едва ли не унижением в проницательном взгляде, который всего лишь год назад в скалах Кале взирал на нее с беспощадной ненавистью.

Странно, но в этот момент она инстинктивно испугалась. Что, однако, не могло заставить ее отказаться от мимолетного жалостного взгляда на человека, пытавшегося так жестоко обойтись с ней и потерпевшего полное поражение в этом.

Низко и почтительно поклонившись, Шовелен приблизился с видом впавшего в немилость придворного, просящего аудиенции у своей королевы. Но как только он подошел ближе, Маргарита судорожно отпрянула назад.

– Быть может, вы предпочитаете вообще не разговаривать со мной, леди Блейкни? – покорно спросил он.

Она едва верила своим глазам и ушам. Это представлялось невозможным: как мог человек так решительно перемениться всего за несколько месяцев? Он казался теперь даже ниже ростом, съежившийся, вжавшийся сам в себя. Его волосы, которые он всегда носил без пудры, были теперь обильно припорошенными.

– Мне уйти? – добавил он после паузы, видя, что Маргарита и не собирается отвечать на его приветствие.

– Пожалуй, это было бы лучше всего, – холодно ответила она. – Нам с вами, месье Шовелен, вряд ли есть о чем говорить друг с другом.

– Воистину, вряд ли, – тихо согласился он. – Победителю и счастливцу всегда не о чем говорить с побежденным и униженным. Однако я надеялся, что у леди Блейкни на вершине ее триумфа найдется немного места для сострадания и прощения.

– Не думаю, что вам, месье, нужно от меня что-либо из этого.

– Сострадания, может быть, и нет, но прощения…

– Если вам это необходимо, то, ради Бога, считайте, что вы его получили.

– После того как я проиграл, вы могли хотя бы попытаться забыть об этом.

– Это выше моих сил. Но, можете мне поверить, я больше не думаю о том зле, которое вы собирались мне причинить.

– Но я проиграл, – запротестовал он, – и, кроме того, я не хотел причинить вреда вам.

– Нет, но тому, кого я люблю и о ком беспокоюсь, месье Шовелен.

– Я должен был служить моей стране всеми силами. Я не хотел причинять вреда вашему брату; он теперь в Англии и в полной безопасности. А Сапожок Принцессы был для вас ничто.

Она попробовала угадать в его словах скрытое значение. Предчувствие предупреждало ее, что этот человек во все времена может быть для нее только врагом. Однако он казался теперь таким сломленным и униженным, что презрение к его уничижительному поведению из-за понесенного поражения, окончательно изгнало из ее сердца чувство страха.

– Но даже этой таинственной персоне я не смог причинить никакого вреда, – продолжал Шовелен все с тем же унижением в голосе. – Сэр Перси Блейкни, как вы помните, перепутал все мои карты, конечно же, совершенно непреднамеренно… Я проиграл, а вы победили. Удача мне изменила, и наше правительство предоставило мне ничтожную должность за пределами Франции. Я наблюдаю здесь за интересами находящихся в Англии французских подданных. Миновали дни моей власти. Падение мое окончательно. Но я не ропщу, ибо я проиграл битву умов… но я проиграл… я проиграл, я проиграл… Теперь я почти изгнанник и почти лишен милости. Вот какова моя история на сегодняшний день, леди Блейкни, – заключил он, сделав еще один шаг по направлению к ней. – И вы должны понять, что если вы вновь протянете мне руку, то это будет великим утешением, и если вы позволите мне почувствовать, что никогда более у вас не возникнет желание меня видеть, то все же вашей женской теплоты хватит на то, чтобы заставить сердце простить меня и, может быть, даже сострадать мне.

Маргарита заколебалась. Она уже готова была подать ему руку, тем более что ее горячая импульсивная натура была склонна к доброте, но чутье продолжало еще сопротивляться; это странное чутье, которому она опять отказывала во взаимности. Да и чего ей бояться ничтожного, скрюченного червяка, который не может даже достойно перенести поражение? Что плохого он может сделать ей или тому, кого она любит? Ее брат в Англии! Ее муж!! Ба! И будь даже весь мир враждебен ей, она не станет бояться за него! Но инстинкт, отталкивающий ее от Шовелена, словно от ядовитого аспида, был не страх. Это была ненависть! Она ненавидела этого человека!

Ненавидела за все пережитое, за все выстраданное из-за него; за ту страшную ночь в скалах Кале! За ту угрозу ее мужу, который был теперь так бесконечно дорог! За унижения и за те терзания совести, что выпали ей по его милости!

Да! Это была ненависть! А ненависть для нее – самое презренное из чувств.

Ненависть? Да можно ли ненавидеть безвредную болотную жабу или кусающуюся муху? Это казалось смешным, недостойным, жалким – думать о ненависти к поверженному интригану, к этому падшему лидеру революционной Франции.

Он протягивал ей свою руку. Если она даже коснется ее кончиками пальцев, то совершит лишь величайший акт прощения и великодушия, о котором он так молил.

Дезире Кондей всколыхнула в ней последний осадок ненависти, уже уснувшей. Фальшивая, насквозь театральная, как и подозревала в первый момент Маргарита, она возникла вкупе с Шовеленом ради этой весьма неприятной сцены.

Леди Блейкни перевела взгляд с одного на другую, дабы скрыть презрение под маской индифферентности. Кондей по-прежнему стояла рядом с явно расстроенным, но отнюдь не удивленным видом. Ее бесконечной отстраненности было достаточно, чтобы Маргарита поняла окончательно: бывшая актриса Театра варьете ничего не знала о событиях, на которые намекал Шовелен. Таким образом, она представляла собой всего лишь простое орудие в руках бывшего посла. А в данную минуту актриса и вовсе выглядела бестолковым ребенком, не понимающим, о чем говорят взрослые.