Сидони-Габриель Колетт - Возвращение к себе

Я, постучав, тихонько вошла в спальню – бедная Анни плакала, уткнувшись в мятую подушку, разметав по ней длинные чёрные пряди неубранных волос… Сначала возмущение, гневное молчание, стиснутые зубы и закрытые глаза, однако мало-помалу мои дружеские объятия растапливали лёд. Она вся горела и пахла, как пахнут сандаловые палочки, когда их бросают в огонь, ничего не говорила, лишь рыдала, подавляя горькие стенания и тяжёлые вздохи, распиравшие грудь… Она не могла произнести ни слова, и мне была видна лишь лежащая у меня на плече чёрная, как оперенье ласточки, голова со струящимися волосами да кисти рук, которыми она в патетическом жесте закрыла лицо…

Успокоительное тепло моих объятий выжало из Анни каплю за каплей грустное и краткое признание.

Вздохи, то оборванные, начинающиеся с середины фразы, невнятные, но для меня ясные жалобы… – О! Какой он злой! Какой злой! Это из-за вас! Лучше умереть! О! Как мне плохо! Я уеду, не хочу его больше видеть… А я так радовалась! Ему так идёт синий цвет!.. Я сразу почувствовала, что ничего не получится! И тогда я закрыла глаза и, чтобы не потерять его, начала ласкать… Но я… я такая неловкая, только всё испортила… О! Какой он недобрый!.. Он назвал меня сударыней… и извинился так, словно наступил нечаянно на ногу… в тот самый момент, когда я умирала от стыда, что ничего не вышло… Клянусь, Клодина, лучше бы он меня оскорбил… Я уеду, мне так плохо! Это вы, Клодина, вы виноваты…

Увы! Я и сама это знала!.. Как её утешить? Какие найти извинения? Мне хотелось выбросить из памяти ребяческий грязный заговор, торгующегося Марселя, укачать Анни, а потом разбудить её словами: «Это был просто дурной сон…»

Изнемогая от угрызений совести и от нежности, я чуть было не сжала Анни по-настоящему, чуть не обвила руками её худенькую, вздрагивающую фигурку… Только ласка, только поцелуи – от кого бы они ни исходили – могли вылечить и утишить сожаления простодушной проститутки… Ей-же-ей, да простит меня Рено, жертва не потребовала бы от меня сверхъестественных усилий. Но я вовремя спохватилась, припомнила годы целомудренной дружбы, и эту серую зиму, объединившую нас обеих под мирной крышей, и Маргравский сад, где растерянная Анни беззаветно доверилась мне… Да и зачем? Зачем? Всего несколько дней и лихорадочных ночей, напоённых тёплым ароматом сандала и белой гвоздики, а после бедняжке станет ещё хуже… И я не сжала объятий, целовала Анни только в волосы и солёные от слёз щёки, потом распахнула окно тёплому чёрному ветру, уже несущему весеннюю радость… Я использовала всё: и настой цветков апельсинового дерева, и горячую грелку к изящным ледяным ногам, но ушла недовольная собой, замышляя скорое изгнание Марселя…

За завтраком мы оказываемся один на один с Марселем, сидим друг против друга, надменные и скованные. Анни осталась у себя… По правде сказать, мой красавец пасынок чувствует себя, видимо, в меньшем затруднении, чем я, но я отлично скрываю смущение под маской неприязни… Он начинает разговор с застенчивой, фальшивой любезностью. Бледноват, в сером пиджаке, в галстуке того же синего оттенка, что и его пижама.

– Сегодня отличная погода, не правда ли, Клодина? Настоящая весна!..

– Да. Отличная погода для путешествия! Вы ведь воспользуетесь этим?

– Я? Но…

– Да нет, разумеется, воспользуетесь. Исключительная возможность, и как раз в четыре отходит прямой поезд.

Он с удивлением смотрит на меня:

– Но… четырёхчасовой поезд скорый, здесь сажают только в первый класс, а мне не по средствам…

– Это я беру на себя.

Он продолжает говорить мрачным тоном, но опускает ресницы и даже позволяет себе гнусную улыбку:

– О! Как любезно с вашей стороны… Хотя, с другой стороны, вы мне обязаны: ну и настрадался я этой ночью!..

Как хочется ему наподдать, и только я успеваю подумать, что за пятьдесят лишних франков он и пытку согласится вынести… как дверь отворяется и появляется Анни… Ей, видимо, пришлось сделать над собой усилие, и в её светлых глазах сомнамбулы читается напряжение воли.

Я швыряю салфетку, бегу к ней:

– Вам не следовало спускаться, Анни! Зачем вы пришли?

– Не знаю… Я голодна. И мне скучно одной… От ужаса она улыбается светской, совершенно неуместной улыбкой.

– Садитесь. Марсель как раз только что сообщил мне о своём отъезде.

– А!..

Её светлые глаза закатываются, мелькают сиреневатые белки. Поторопим события!

– Да, он уезжает сегодня в четыре. Вам это не нравится, как я вижу?

– Нет, – отвечает она чуть слышно. – Он мог бы остаться до возвращения отца…

– Разумеется, – вежливо соглашается Марсель.

И чего он вмешивается? Я злюсь, потому что неправа:

– Да уж вы ему доставите массу удовольствий! Разве не видно, что Анни неможется, ей нужны отдых, уединение…

В ответ на свою раздосадованную тираду я получаю такой откровенно ироничный взгляд, что хладнокровие покидает меня:

– Да и вообще, чёрт побери! Хватит с меня! Да, я виновата, влезла не в своё дело и за это от всей души прошу прощения у Анни, потому что это не просто бестактность, это дурной поступок. Но вам, рыбка моя, вам я не должна ничего – разве что оплатить проезд до Парижа, и исчезните, потому что…

– Нет-нет! Терпеть не могу скандалов! Уже исчез! И мой пасынок спокойно встаёт, вильнув бёдрами, как может только он один, и не обращая внимания на застенчивое движение Анни – то ли остановить пытается, то ли пойти следом… Дверь захлопывается, и старая лестница скрипит под лёгкими шагами…

Мы остаёмся вдвоём. Я чувствую себя виноватой и злюсь, всё давит на меня, как будто приближается приступ лихорадки. Хочется пить. Я не осмеливаюсь взглянуть в глаза Анни, но вижу, как вздрагивает кружево пеньюара от ударов её сердца… Слабый вздох заставляет меня поднять взгляд на её лицо, продолговатое, смуглое, как спелый лесной орешек, – даже печаль не в силах внести беспорядок в застывшие черты.

– Ну вот… – шепчет она и снова вздыхает. И я вслед за ней:

– Ну вот…

Она окидывает меня лишённым выражения взором и тихонько жалуется:

– Что же мне остаётся?

Непонятно отчего обидевшись, я резко отвечаю:

– Четырёхчасовой поезд, если угодно. Или сын садовника. Марсель находит, что он очень даже ничего.

Анни медленно краснеет, заливается пурпурными, набегающими одна на другую волнами на смуглые щёки, маленькие ушки – и наивно и беззлобно признаётся:

– Я и сама о нём подумывала… Но всё же воздух иных мест кажется мне целебней.

Наконец-то всё встало на свои места! Я готова плакать и смеяться, готова расцеловать Анни за то, что истинная боль её даже не царапнула, что она снова в целости и сохранности, снова похожа на себя: бесстыдна, как Перонель в пору любви, но не забывает заботиться о внешних приличиях, готова задрать юбку перед первым встречным, но впадает в ярость и кричит мне: «Не входите», когда моет кончик носа в своей спальне…