Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница

Она прыгает, распрямив ноги, будто кузнечик, приземляется на коленки рядом с ним и снимает с него шляпу. Смущённо подобравшись и отпрянув от неё, он становится грубым:

– Отстань от меня, маленькая чертовка!

Она растягивает губы в улыбку, а в серьёзных глазах её отражаются круглые холмики, небо, белое от зноя, дрожащая ветка сливового дерева… Причёсывая Антуана маленьким карманным гребешком, она крутит кузена равнодушно и бесстыдно, будто имеет дело с манекеном.

– Не вертись же! Вот так! Чёлку на лоб и зачесать с боков… Волосы у тебя слишком короткие… Всё равно теперь гораздо лучше. Если бы ещё кепку в чёрно-фиолетовую клетку…

Последние слова слишком ясно указывают на усталого героя, дремлющего возле укреплений, – она замолкает, оставив в покое свой манекен, и садится на землю, не говоря больше ни слова. «Снова эти её причуды!» – думает Антуан.

Он также молчит, и в душе его раздражение борется с неясным Желанием. Минна так близко от него – он мог бы сосчитать её ресницы! – с маленькими худыми руками, холодными, словно мыши, с этими остренькими пальцами, пробегающими по вискам, задевающими уши… Ноздри его большого носа подрагивают, пытаясь удержать ускользающий запах вербены… Он сидит с покорным и недовольным видом, в ожидании новых вражеских вылазок. Но она грезит о своём, сложив руки и глядя прямо перед собой невидящим взглядом, не замечая смущения Антуана, уродливого как Дон Кихот: у него большой, костистый и добрый нос, большие глаза и юношеские крути под ними, большой благородный рот с крепкими квадратными зубами, неровный цвет лица с красными пятнами на подбородке…

Внезапно очнувшись, Минна стискивает зубы и вытягивает вперёд палец с острым ногтем.

– Вон там! – говорит она.

– Что такое?

– Ты его видишь?

Антуан всматривается, прикрыв глаза от солнца шляпой, а затем равнодушно зевает:

– Конечно, вижу. Это папаша Корн. Что с того?

– Да, это он, – выдыхает Минна трагически.

Она встаёт на цыпочки, так что её тонкие ноги напрягаются, и выбрасывает вперёд обе руки, точно фурия:

– Я его ненавижу!

Антуан чувствует приближение очередной «причуды». Он принимает нарочито безразличный вид; жалость борется в нём с подозрительностью:

– Что он тебе сделал?

– Что он мне сделал? Да то, что он уродлив, что дядя Поль отдал ему часть сада под огород, что я не могу больше прийти сюда, не встретив папашу Корна, который похож на жабу, от которого несёт мочой, который сажает свой лук-порей, который… который… Господи, как я страдаю!

Она заламывает руки, будто маленькая девочка, играющая роль Федры. Антуан глядит на неё со страхом, не зная, чего ждать от этой менады. Но выражение её лица вдруг меняется, она садится на плоский камень, натянув подол платья на туфельки. Взгляд её предвещает некую тайну… или же сплетню.

– А потом, знаешь, Антуан…

– Что?

– Он злодей, твой папаша Корн.

– Ишь ты!

– И никаких «ишь ты»! – говорит уязвлённая Минна. – Ты бы лучше слушал меня, а заодно подтянул повыше носки. Вовсе не обязательно показывать всем свои сиреневые кальсоны.

Подобные замечания приводят Антуана в состояние целомудренного гнева, и Минна упивается этим.

– А потом, по утрам в воскресенье он играет в постели на флажолете!

Антуан валится в траву на спину, как ослик:

– На флажолете! Ой, Минна, от тебя со смеху умрёшь! Да он не умеет!

– Я и не говорила, что он умеет. Я сказала, что он играет. Его видела Селени. Лежит в коричневой пижаме, со своей отвратной мордой, от него воняет мочой, простыни грязные, и он играет на флажолете… Фу!

Дрожь отвращения сотрясает Минну с головы до пят… «Все девчонки ненормальные», – потихоньку философствует Антуан, который знает папашу Корна уже пятнадцать лет. У этого старого делопроизводителя больные глаза, он вечно хнычет и жалуется, он запущен и грязен… и один лишь вид его вызывает у Минны чувство яростного неприятия.

– Что бы такое с ним сделать, Антуан?

– С кем?

– С папашей Корном.

– Откуда же мне знать…

– Ты никогда ничего не знаешь! У тебя есть нож? Он инстинктивно кладёт руку на карман брюк.

– Значит, есть! – заявляет решительно Минна. – Дай мне!

Он отшучивается, неловкий, как медведь, играющий с кошкой…

– Быстро, Антуан!

Она бросается на него, дерзко суёт руку в запретный карман и выхватывает нож с деревянной ручкой… Антуан, с багровыми ушами, не говорит ни слова.

– Ага, врун! А ножик у тебя красивый! Похож на тебя… Иди скорее, папаша Корн уже ушёл. Мы будем играть, Антуан! Будем играть в огороде папаши Корна! Лук-порей наш враг, тыквы стоят у нас на пути, как крепости… Вот армия папаши Корна!

Она размахивает, словно маленькая злая фея, ножом; она кричит во всё горло и топчет салат-латук:

– Вжик! Ой-ой-ой! Мы утащим с собой их трупы и обесчестим их!

– Что сделаем?

– Говорю же, обесчестим их! Господи, как мне жарко!

Она валится на грядку с петрушкой. Антуан зачарованно смотрит на белокурую девочку, произнесшую немыслимые слова:

– Послушай… Ты хоть знаешь, что это означает?

– Очень может быть.

– Да?

Он снимает шляпу, надевает её вновь и ковыряет каблуком потрескавшуюся от жары землю…

– Какой же ты глупый. Антуан! Вечно тебе хочется поучать меня. А мне уже всё объяснила Мама.

– Тётушка… тётушка объяснила тебе…

– Однажды во время я урока прочла: «И могилы их были обесчещены». Тогда я спросила Маму: «Что значит обесчестить могилу?» Мама сказала: «Вскрыть её без разрешения…» Ну вот, с трупом то же самое… обесчестить его – значит, вскрыть без разрешения. Съел? Слушай, звонит колокол к обеду! Идём!

За столом Антуан вытирает лоб салфеткой, пьёт большими стаканами воду…

– Тебе так жарко, мой бедный волчонок? – спрашивает Мама.

– Да, тётя, мы много бегали, а потом…

– Что ты там рассказываешь? – кричит с другого конца стола эта чертовка Минна. – И вовсе мы не бегали, а просто смотрели, как копается в огороде папаша Корн!

Дядя Поль пожимает плечами.

– Парень перегрелся на солнце! Мой мальчик, сделай милость, начни опять пить отвар горечавки: от него сходят прыщи.

– Никак не могу эту дыню переварить! – вздыхает дядя Поль, развалившись в плетёном кресле.

– У вас слабый желудок, – выносит заключение папаша Люзо. – Я выпиваю по стаканчику комбье до и после обеда, поэтому могу есть столько дыни и красной фасоли, сколько захочу.

Папаша Люзо, держась неестественно прямо в охотничьем костюме цвета хаки, курит трубку, прикрыв глаза рыжеватыми бровями. Дядя Поль питает слабость к этому прочному обломку прежней жизни и соглашается раз в неделю выносить торжественно-тупые сентенции старого охотника. Папаша Люзо дымит, с шумом выдыхая воздух, от него пахнет табаком и освежёванным зайцем, и Минне он не нравится.