Сидони-Габриель Колетт - Преграда

Я почти исчерпала свои ресурсы за эти три месяца, и только Париж сможет поправить мои дела. Именно Париж, а не какой-нибудь красивый уголок в Бретани или Нормандии, уже позеленевший от тёплых весенних дождей. Париж – потому что у меня нет ни энергии, ни желания выбрать себе другое убежище, а главным образом потому, что… потому что… Я найду в себе мужество сформулировать наконец ту правду, которая стала мне очевидной уже год назад: потому что я не умею путешествовать.

Вот именно, я не умею путешествовать. То обстоятельство, что годы, проведённые в гастролях, научили меня укладывать вещи в чемодан, разбираться в железнодорожных расписаниях, вставать в любую рань между полуночью и шестью утра, – ни о чём не говорит, это опыт вроде коммивояжёрского, не более того. Даже интерес, который я испытываю к незнакомым пейзажам и новым городам, – это не страсть путешественника, а скорее беспристрастность железнодорожника или смутная тревога, не дающая покоя людям без пристанища или без семьи, которые без конца себе твердят: «Вон там мне было бы лучше, чем здесь, там я нашёл бы то, чего мне недостаёт!»…Уны! У меня нет никакого права в этом сомневаться.

Пока я, словно привязанная, вертелась по своему обычному кругу, как же я мечтала о полной свободе!

Я воспевала её со всем лиризмом одиноких людей, излагающих свою жизнь в длинных монологах, в «куплетах», которые всем хороши, только вот естественности в них недостаёт…

Я сетовала на недостаток свободы с чувством полной безопасности, ибо всё предвидела до мелочей, кроме того, что ниточка эта может вдруг неожиданно оборваться.

Опьянение от возникшего чувства свободы было радостным, но, к сожалению, не долгосрочным, его тут же спугнула своего рода бюрократическая ностальгия, и выражалась она во внезапно вспыхивающем чувстве тревоги, маниакальном вопросе: «Который час?» И сейчас во мне ещё остались, как фантомные боли, потребность по воскресеньям завтракать раньше – вечный страх опоздать на утренний спектакль, – а во время обеда класть свои маленькие швейцарские часики рядом с прибором, чтобы они были всё время на виду.

Я прожила немало отвратительных недель, когда всё казалось мне бессмысленным и раздражало меня оттого, что, как только я попадала в новый город, мне не надо было больше выяснять, на какой улице находится мой мюзик-холл и в котором часу здесь назначаются репетиции и спектакли… По правде говоря, именно в это время, а не когда я выступала в мюзик-холле, я едва не стала подобной, скажем, мисс Эркулия, женщине-пушке, которая говорила своим унылым голосом:

– Все населённые пункты неотличимы друг от друга, повсюду есть зал, в котором можно работать, захудалая гостиница, чтобы спать, и забегаловка, чтобы есть мясную солянку по-мюнхенски…

Я боролась, я копалась в себе: «Неужели я тоже до этого дойду? Неужели и для меня, для меня не будет иной жизни, кроме как жизнь этого заведения, В котором я работаю? Неужели я дойду до этого?» Моё честолюбивое «я» означает: «Я, остро реагирующая на всякий красивый пейзаж, на ВСЯКИЙ красивый пёстрый шарф на улице, на осеннюю ржавую листву, я, просвещённая, образованная…»

Но покой возвращается, он всегда возвращается с течением времени. Я ни к кому не обратилась, не считая – мысленно – Максима Дюферейн-Шотеля, потому что мне надо было воззвать к тому, о ком я больше всего сожалею, и Брага, моего друга Брага, мою «скорую помощь», которую вызывают при несчастном случае, мой черепаший панцирь, который предохраняет меня от ударов. Но один из них мечется по белу свету, стараясь выжить, а другой нашёл себе жену, и я от него отреклась.

Покой всегда возвращается, лишь бы платить за него не скупясь. Всякий раз я плачу, или отступаюсь, или сдаю позиции. Небольшая прогулка по городу и вслед за тем рано утром – отъезд, невыносимый по чувству тревоги и какой-то унылости. Такая реакция уже вошла в привычку, я прибегаю к ней, как к некоему очищению, кстати и некстати. Вот например: Жан и Майя ссорятся, Массо ещё больше усложняет ситуацию, и я срываюсь с места и тут же уезжаю. Браг просит меня остаться в Женеве, но мадемуазель Карменсите это, видите ли, не по нраву, да и меня раздражает присутствие мадемуазель Карменситы. Всё очень просто – я уеду. Это очень удобный выход, особенно для других, которым не приходится трогаться с места.

…Да, я рассуждаю очень разумно и о тех, и о других, и о самой себе, у меня нет недостатка здравого смысла. Но вот зато у меня не хватает легкомыслия, я всё понимаю всерьёз, как старые девы. Внимание Одинокого Господина мне в тягость, равнодушие Брага я превращаю в драму, а из-за минутного чувственного порыва Жана я уже, чёрт меня подери, решила, что он швыряет к моим ногам свою жизнь.

Три белых лебедя отдыхают у набережной, однако они не спят: я вижу, как они слегка сгибают и разгибают свои шеи и плавают, не сдвигаясь с места, по еле колышущейся, рябой, отливающей тусклым золотом воде. Интересно, когда они спят?.. Этот пейзаж с чёрной водой и гирляндами фонарей мне мил, потому что он мне уже давно знаком, стал почти родным. Покидая его, я поеду искать другую столь же знакомую декорацию, где церковный шпиль, профиль горы, даже просто оживлённая улица и приветливое лицо хозяина гостиницы, который обратился бы ко мне по имени, дадут мне хоть на час иллюзию того, что я не приехала, но вернулась.

Омнибус отъезжает от гостиницы через полчаса. Верная своим старым привычкам, я заранее уложила и замкнула оба своих чемодана и дорожную сумку, чтобы не портить себе удовольствия и спокойно позавтракать, методично намазывая масло на хлеб и выскребая мёд из горшочка. Озеро сегодня цвета больного жемчуга, ещё бледнее, чем небо, в котором вот-вот сквозь густую дымку пробьётся солнце. Удачное утро для отъезда…

– Войдите!

Мне принесли счёт и письмо, письмо едва заклеенное и вовсе не от Брага…

«Я внизу, в холле. Мне хотелось бы с Вами поговорить. Можно к Вам подняться? Жан».

– Подождите… Гарсон, гарсон! Вы что, не можете подождать ответ? Что за ужасное обслуживание! Скажите этому господину… Нет, я сама спущусь… Впрочем, нет, вы отнесёте записку… Подождите минуту в коридоре, я вас позову…

Есть от чего потерять голову, а мне показалось, что в черепе у меня подул сквозняк от уха к уху. Я хватаю перчатки и почему-то снова швыряю их на стол, потом поднимаю с пола валяющиеся мокрые полотенца и зашвыриваю их в ванную комнату, покрываю постель, гляжу на себя в зеркало, решительно неспособная связать две мысли, – и во время этой минуты полной растерянности я чувствую, ЧТО в проёме раскрытой двери кто-то стоит и наблюдает за мной, и, обернувшись, вижу, что это не Жан, а Массо.

– Массо!.. Что вы здесь делаете?