Сидони-Габриель Колетт - Странница

– Вы что, решили сегодня не курить?

– Почему? Курю… Но я всё равно несчастен.

Сидя на диване и опершись о подушки, он затягивается и выпускает из ноздрей длинные струи дыма. Я тоже курю, чтобы чем-то заняться, чтобы делать то же самое, что и он. С непокрытой головой он выглядит привлекательней. Цилиндр уродует его, а мягкая фетровая шляпа ему, правда, идёт, но делает его похожим на авантюриста. Он курит, уставившись в потолок, словно важность тех слов, которые он, видимо, собирается произнести, не позволяет ему заниматься мной. Длинные блестящие ресницы – единственная женственная и чувственная деталь его ярко выраженного мужского лица – часто смыкаются, выдавая волнение и нерешительность. Я слышу, как он дышит. А ещё я слышу тиканье моих дорожных часов и тихое позвякивание каминной заслонки, которую колышет ветер…

– Что, на улице дождь?

– Нет, – отвечает он, вздрогнув. – Почему вы об этом спрашиваете?

– Просто так. Я не выходила после обеда из дому и не знаю, какая погода.

– Какая вам разница… Рене!..

Он бросает сигарету в пепельницу и резко выпрямляется. Он берёт меня за руки и придвигается так близко ко мне, что лицо его кажется мне огромным. Я разглядываю его во всех подробностях – поры кожи, влажные пульсирующие уголки его широко расставленных глаз… Сколько любви… да, именно любви в этих глазах. До чего же они говорящие, и нежные, и совершенно влюблённые! Его огромные руки сжимают мои с какой-то равномерной, передающейся мне силой, и я чувствую, как они убедительны!..

Впервые я не высвобождаю своих рук. Сперва – чтобы укротить свою неприязнь, а потом жар его ладоней одолевает меня, покоряет, и я уже больше не сопротивляюсь так давно мне неведомой, братской, ни с чем не сравнимой радости молча довериться другу, прижаться к нему на миг, чтобы набраться сил у недвижимого, тёплого, ласкового, молчаливого существа… О, какое счастье обхватить руками шею любимого живого существа, собаки или человека, существа, которое меня любит!..

– Рене! Рене, вы плачете?

– Я плачу?

Да он прав! Ярчайший свет от множества преломлённых и перекрещенных лучиков в моих наполненных слезами глазах. Я быстро смахиваю их уголком носового платка. Но я и не думаю делать вид, что их нет. И улыбаюсь при мысли, что чуть всерьёз не расплакалась. Когда же я плакала в последний раз? С тех пор прошли… годы, годы!..

Мой друг потрясён, он привлекает меня к себе и усаживает – впрочем, я особенно не сопротивляюсь – рядом с собой на диван. Его глаза тоже увлажнились, ибо он всего лишь мужчина, а значит, может наигрывать чувства, но скрывать их он не в силах.

– Что с вами, моё дорогое дитя?

Забудет ли он когда-нибудь мой вырвавшийся в ответ сдавленный крик и охватившую меня дрожь? Надеюсь… «Моё дорогое дитя…» Вот первые ласковые слова, которые он сказал мне: «Моё дорогое дитя!» Те же слова и та же интонация, что и у того – другого!

Детский страх вырывает меня из его объятий, словно тот, другой, только что появился в дверях, я вижу его усы а-ля Вильгельм II, его лживый томный взгляд, его квадратные плечи и мускулистые крестьянские ляжки…

– Рене! Дорогая! Скажите хоть что-нибудь…

Мой друг стал бледным, как полотно, и не пытается привлечь меня к себе… Пусть хоть не узнает, какую боль он мне только что причинил! Мне уже не хочется плакать. Мои малодушные сладостные слёзы медленно откатываются назад, к своему истоку, обжигая глаза и гортань… Чувствуя, что голос мне ещё может изменить, я жестом успокаиваю моего друга…

– Я вас чем-нибудь огорчил, Рене?

– Нет, мой друг.

Я сама снова сажусь рядом с ним, но делаю это робко, боясь, что моё движение, мои слова вызовут новое нежное, но слишком хорошо мне знакомое и ненавистное слово.

Инстинкт подсказал ему не радоваться такой быстрой покорности. Рука, которая меня поддерживает, больше не прижимает меня к себе, я больше не чувствую всепроникающего, опасного и благотворного тепла… Он, видимо, достаточно любит меня для того, чтобы догадаться, что если я смиренно склонила свою голову к его сильному плечу, то это ещё не дар, но лишь попытка…

Мой лоб уткнулся в плечо мужчины!.. Быть может, мне это снится? Нет, я не сплю и не грежу наяву. Ни моя голова, ни мои чувства не воспламенены, я пребываю в каком-то мрачном покое. Однако в той вялости, которая удерживает меня в этой позе, есть нечто большее, чем равнодушие, и если я рассеянно и небрежно играю золотой цепочкой от часов, прикреплённой к петле его жилета, то только потому, что чувствую себя вдруг защищённой, укрытой от опасности, словно бездомный котёнок, которого подобрали и который умеет играть и спать, только когда у него появляется дом.

Бедный мой поклонник… О чём он думает, сидя вот так неподвижно, уважая моё молчание? Я запрокидываю голову, чтобы поглядеть на него, и тотчас же зажмуриваюсь, смятенная, ослеплённая выражением лица этого человека. О, как я завидую ему, что он может так сильно любить и становиться от этой страсти таким красивым! Встретив мой взгляд, он героически улыбнулся.

– Рене… Как вы думаете, когда-нибудь вы сумеете меня полюбить, хоть когда-нибудь?

– Полюбить вас? Как бы я этого хотела, мой друг! Мне кажется, что вы… вы не злой… Неужто вы не чувствуете, что я привязываюсь к вам?

– Вы привязываетесь ко мне… Именно этого я и боюсь, Рене: это не путь любви…

Он так глубоко прав, что я не пытаюсь возражать.

– Но… Повремените… Никому не дано знать… Быть может, когда я вернусь после гастролей… А потом, в конце концов глубокая дружба…

– Когда вы вернётесь… Прежде всего, если бы вы в самом деле надеялись меня когда-нибудь полюбить, Рене, вам бы не захотелось от меня уехать. Через два месяца, как и сейчас, та же Рене протянет мне свои маленькие холодные руки, глаза её так же не впустят мой взгляд, и у неё будут те же губы, которые, даже предлагая себя, не отдаются…

– Я в этом не виновата… Но вот они, мои губы… Вот они…

Я вновь опускаю голову ему на плечо и прикрываю глаза, скорее с покорностью, чем с любопытством, но через мгновение вновь открываю их, удивлённая тем, что он не впивается в мои губы со вчерашней жадностью… Он только чуть поворачивается и мягко полуобнимает меня правой рукой, а левой – сжимает обе мои руки и наклоняется ко мне, – я вижу, как медленно приближается это серьёзное чужое лицо, этот человек, которого я так мало знаю…

Уже почти нет ни расстояния, ни воздуха между нашими лицами, я порывисто вздыхаю, будто тону, и делаю судорожное движение, чтобы освободиться. Но он крепко держит мои руки и ещё сильнее сжимает мою талию. Я тщетно пытаюсь откинуть голову в тот миг, когда губы Максима касаются моих губ…

Я не закрыла глаза. Я нахмурила брови, чтобы отпугнуть нависшие надо мной зрачки, которые пытаются подчинить, поглотить мои. Губы, что целуют меня, – мягкие, свежие, но какие-то безличные, те же губы, что вчера, и их бесплотность приводит меня в ярость… Но вот они становятся другими, и я уже не узнаю его поцелуя, – он оживает, упорствует, чуть гаснет и вспыхивает с новой силой, становится инициативным, ритмичным, потом вдруг замирает, словно ожидая ответа, но не получает его…