Жюльетта Бенцони - Язон четырех морей

Она нерешительно взглянула на него, затем, послав воздушный поцелуй, поспешила к Дюкателю, как медведь в клетке топтавшемуся у двери.

– Скорей! – шепнул он, торопливо задвигая засов. – У нас не больше трех минут. Давайте руку! Бегом!

Оба устремились к лестнице, тогда как из глубины коридоров уже доносились размеренные шаги совершавших обход жандармов. В то же время тюрьма словно пробудилась от стука тяжелых подкованных сапог. Отовсюду доносились ругательства, проклятия, ужасные крики, создававшие впечатление, что за каждой из этих грязных дверей скрывался подлинный ад. Неприятный запах, ощущавшийся уже в камере Язона, здесь стал невыносимым, и Марианна, оказавшись во дворе, с наслаждением вдохнула ночной воздух. Теперь они шли спокойно, и консьерж заметил:

– Я думаю, что стаканчик чего-нибудь не помешает ни вам, ни мне, м’дам! Вы были просто белая, когда выходили, да и я перетрусил порядком!

– Простите, пожалуйста! Скажите, этот… Видок действительно беглый каторжник?

– Конечно! Надсмотрщики могут стараться изо всех сил, но никогда его не устерегут. Каждый раз он уходит у них между пальцами. Только он неисправим и опять попадается на каком-нибудь пустяке, который приводит его сюда. Но не бойтесь! Он не бандит, он никогда никого не убивал! Потом его опять посылают на каторгу. Он знает их все: Тулон, Рошфор, Брест. О, я думаю, это ему просто нравится. И сейчас все будет как всегда: его отправят туда… и он, выбрав момент, сбежит! И так и будет повторяться: тюрьма, суд, цепи и каторга, пока какому-нибудь нервному надзирателю не надоест, и он прикончит его!.. Было бы жаль, впрочем! Он неплохой парень!

Но Марианна больше не слушала его. Она перебирала в памяти каждое слово странного заключенного. Он говорил о надежде… и это было единственное, что ей следовало услышать, хотя Язон о ней не вспомнил. Более того, он с ужасающим спокойствием смирился с любым наказанием, раз оно пойдет на пользу его родине.

«Он не умрет! – подумала она. – Я не хочу, чтобы его убили, и он не умрет! Если суд приговорит его к смерти, я пробьюсь к Императору, и он подарит мне его жизнь».

Только это имело значение. Даже если спасение окажется медленной смертью, которой называют каторгу. До сих пор она считала ее своеобразным преддверием ада, откуда не выходят живыми. Но этот человек, Видок, был живым доказательством противного. И она прекрасно понимала, что, если Язон будет жить, она, Марианна, посвятит всю свою жизнь избавлению его от несправедливого удара судьбы. Всеми силами она старалась теперь побороть страх и тоску. В ней не осталось ни единой клеточки, которая не принадлежала бы Язону, но отныне ее укрепляло сознание, что и Язон принадлежит ей и только ей. Потому-то никогда раньше она не испытывала такого воинственного пыла, даже когда со шпагой в руке требовала у Франсиса Кранмера удовлетворения за ее поруганную честь. Страстность старой овернской крови и непримиримое упорство крови английской, смешавшиеся в ней, наделили ее всеми воинственными достоинствами тех женщин, от которых она произошла и которые оставили в истории неизгладимые следы их любви и мести: Агнесса де Вантадур, отправившаяся в Крестовый поход, чтобы отомстить неверному возлюбленному, Катрин де Мосальви, сто раз рисковавшая жизнью ради супруга, Изабель де Монсальви, ее дочь, нашедшая счастье среди ужасов войны Алой и Белой розы, Лукреция де Гадань, с оружием в руках отбивавшая свой замок Турнель, Сидония д’Ассельна, как мужчина сраженная во время Фронды, но любившая за десятерых, и многие другие! Как далеко ни проникала Марианна в историю женщин ее семьи, она всюду находила одно и то же: орудие, война, кровь, любовь. Менялись только судьбы. Но, следуя за консьержем Лафорс по ведущему к его обиталищу сырому коридору, она чувствовала, что согласна принять на себя тяжкое бремя этой наследственности, что она признает себя дочерью и сестрой всех этих женщин, ибо она обрела наконец «свою» побудительную причину для борьбы и особенно для жизни. Отсюда и отсутствие грусти и горя, а вместо них возбуждающее ощущение счастья и торжества, родившееся в те страстные минуты, и полное душевное спокойствие. Все стало простым и ясным! У них с Язоном одна душа, одна плоть. Если умрет один, другая последует за ним… и этим все сказано!

Покидая тюрьму, она горячо поблагодарила консьержа и опустила ему в руку несколько золотых монет, почувствовав при этом, как кровь хлынула ей в лицо, затем, снова войдя в роль робкой провинциалки, которая хорошо поужинала и пришла в веселое настроение от рюмки вина, она повисла на руке Кроуфорда, чтобы пройти небольшое расстояние до церкви Святого Петра, где шотландец приказал кучеру фиакра ожидать их, не привлекая внимания тюремных стражей. Часовой весело крикнул им «Доброй ночи!», и они удалились, осторожно ступая по скользким камням.

– Я чувствую, что вы счастливы! – прошептал Кроуфорд, когда они дошли до улицы Сент-Антуан. – Я не ошибся?

– Нет! Это правда, я счастлива! Однако Язон не вселил в меня особой надежды. Он ждет, что его осудят, и, что самое плохое, смирился с этим, ибо затронуты интересы его страны.

– Меня это не удивляет! Эти американцы сотворены по образу своей замечательной страны: в них простота и величие. Дай бог, чтобы они никогда не изменились! Тем не менее, если он смирился, это не значит, что и все должны последовать его примеру, э? Как сказал бы наш друг Талейран.

– Таково и мое мнение. Но я хотела бы выразить вам… – Квентину Кроуфорду не пришлось так скоро выслушать благодарность Марианны. В этот момент они подошли к осенявшим паперть старой иезуитской церкви вязам, и шотландец внезапно сжал ей руку.

– Тише! – сказал он. – Здесь кто-то есть…

Поднявшийся ветер гнал по небу большие облака. Одно из них закрыло луну, и в сгустившейся тьме показалось, что за деревьями скрывались какие-то бесформенные фигуры. Перед церковью виднелся силуэт фиакра, но кучера на сиденье не было. Услышав легкое ржание, Марианна повернула голову вправо и увидела стоящих в углублении нескольких лошадей. Ей не потребовалось ни слов, ни движения, которым Кроуфорд вытащил из-под сюртука пистолет, чтобы догадаться о засаде, но она даже не успела подумать, кто может быть там.

Деревья словно сдвинулись с места, и в одно мгновение посетители тюрьмы оказались в центре круга из зловещих темных фигур в длинных плащах и широкополых шляпах. Кроуфорд поднял пистолет.

– Что вам надо? Если вы грабители, золота у нас нет.

– Спрячьте вашу пукалку, сеньор, – раздался голос с сильным испанским акцентом.

– На вас наведено оружие посерьезней! И нам не нужно золото.

– Что же вы тогда хотите?

Пренебрегая ответом, испанец, чье лицо невозможно было рассмотреть из-за надвинутой на лоб шляпы, сделал знак рукой, и шотландец тут же оказался схваченным и связанным. Затем мужчина обратился к своему соседу.