Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

Авдотья Селифонтовна, не хуже многих иных, жила чувствами, не размышляя; и потому что коснется до чувств приятным или неприятным образом, то и вызывает наружу радость или горе. Кстати или не кстати, умно или глупо, лепо или нелепо — это дело другое: дайте сперва накричаться, нажаловаться на судьбу, выплакаться хорошенько, всех собой перетревожить, а потом уж подумать… да и не подумать, а так, по новому впечатлению чувств, быть довольной или недовольной .

— Лекарство принесли, — сказала Анисья, входя со стклянкой в руках, — да я не знаю, как давать-то его; на ярлыке, вишь, написано.

— Прочти-ка, Дунечка.

Авдотья Селифонтовна помотала отрицательно головой, взглянув с содроганием на Прохора Васильевича.

— Поедемте, маменька, — сказала она матери.

— Куда это, куда тебе ехать?

— Я здесь ни за что не останусь, — отвечала Авдотья Селифонтовна.

Марья Ивановна прикрикнула на дочь, но это не помогло; она снова залилась слезами, завопила, что ее морочат, что подставили ей вместо Прохора Васильевича бог знает кого.

— Нет, уж вы этого не извольте говорить, Авдотья Селифонтовна, — сказал Василий Игнатьич, — не извольте говорить, что бог знает кого подставили! на подставку Прохору у меня нет никого; а я вот что смекаю: вас обоих испортили!..

— Ох, так, так! — проговорила, вздохнув глубоко, старая няня Авдотьи Селифонтовны, — кто-нибудь сглазил!

— Чего доброго! — прибавила Матвевна, — и сомнения никакого нет!..

— Ох, господи, что вы это говорите! — вскричала встревоженная словами Анисьи и Матвевны Марья Ивановна, — ужели Дунечку мою испортили? Да чем же, чем?… Дунечка, душа моя, ты что ж такое чувствуешь, скажи мне? Головка, что ли, болит?

— А бог знает, что такое, — проговорила Дунечка жалобным голосом, — я ни за что здесь не останусь, в чужом доме.

— Какой же чужой, сударыня моя, — начал было Василий Игнатьич; но слова его были прерваны докладом, что в зале его ожидает квартальный.

— Какой квартальный? — спросил с испугом Василий Игнатьич.

— Нашей части.

Крякнув, Василий Игнатьич пошел в залу.

— Мое почтение, батюшка Иван Федотович… как вас бог милует?… покорнейше просим!..

— Василий Игнатьич, — начал квартальный, присев вместе с хозяином, — дело-то не ладно…

— Что такое, батюшка Иван Федотович? — спросил с испугом Василий Игнатьич.

— Да вот что: ко мне привели женщину, которая доказывает, что она жена вашего сына.

— Помилуйте! да это, сударь, здесь ее и взяли; какая-то пьяная или полоумная… подняла такой крик…

— Я, конечно, сам поусомнился; подумал, что, может статься, Прохор Васильевич и имел с ней знакомство, так… когда-нибудь… понимаете? Обещал, может статься, и жениться на ней, да бросил потом, знаете… все это вещи обыкновенные… так она, может статься, и с ума сошла — бывает. Я слушал, слушал, вижу, очень не дурна собой; только гиль несет: говорит, что в Переяславле у нее брат, что там Прохор Васильевич познакомился с ней в прошедшем году.

— Помилуйте, Иван Федотович! — воскликнул снова Василий Игнатьич.

— Позвольте; это еще все возможное дело, все может статься…

— Да помилуйте, Иван Федотович, в прошлом году Прохор был в Немечине!..

— Позвольте, Василий Игнатьич, я ведь не говорю, чтоб это так точно и было, да ведь кто ж ее знает, может статься из всего этого возникнет дело…

— Господи! — проговорил Василий Игнатьич, — вот послал бог наказание со всех сторон!

— Позвольте; ведь как возьмешься за дело? Я, конечно, не поверю какой-нибудь бабе; притом же она говорит, что будто Прохор Васильевич в Рохманове лежал больной, а дня с четыре тому назад отправился к вам.

— Экой сумбур! Да что ж ее и слушать, Иван Федотович! мало ли что наговорит сумасшедшая; сами вы знаете, что Прохор уже месяц как возвратился из чужих краев, а вчера была свадьба. Женили, сударь, его на Авдотье Селифонтовне; да вдруг вот заболел, бог его знает…

— Оно так, действительно, Василий Игнатьич: да ведь мы обязаны снять допрос. Оно, может статься, и ничего, пустяки, мало ли мошенниц бывает; да дело-то пойдет в огласку… и вам запросцы и Прохора-то Васильевича на личную ставку потребуют… Так я уже и не знаю, как тут быть?… Оно, конечно, может статься, что она в беспамятстве и не помнит, что говорит; да ведь хуже-то всего вот что…

Квартальный вынул из кармана бумагу,

— Извольте-ко посмотреть.

— Что это?… паспорт Прохора?…

— Да-с; он у нее был.

— Ах ты, владыко, царь небесный! да она украла его! — покричал Василий Игнатьич.

— Оно может статься; да кто ж ее знает; а ведь это все приложится к делу.

— Ну! уж этого я и не понимаю!..

— Прощенья просим! — сказал Селифонт Михеич, выходя

из гостиной.

— Куда ж это вы, Селифонт Михеич?

— В город, Василий Игнатьич; жена покуда останется здесь. Дунечка-то одурела… Прощенья просим…

— Ох-о-хо! — проговорил Василий Игнатьич, — уж не знаю, что и делать! Прощайте покуда, Селифонт Михеич… Пойдемте-ко, Иван Федотович, ко мне, поговорить; а то здесь всё

мешают…

— Я вам говорю, что это все чье-нибудь мошенничество, — сказал Василий Игнатьич, кончив совещание, — я так смекаю, что кто-нибудь подучил ее…

— Я сам то же думаю; да и без всякого сомнения, — отвечал квартальный выходя, а в таком случае что ж делать?… Знаете, чтобы оправить правого, не грех и покривить душою, если нет другого средства.

— Так, так, сударь, так! — отвечал Василий Игнатьич,

низко кланяясь.

Между тем Прохор Васильевич лежал без памяти, в сильной горячке. Марья Ивановна, растроганная слезами дочери, принуждена была взять ее домой на время болезни молодого . Рассказы дворни о женщине, которая, откуда ни возьмись, выдавала себя за жену Прохора Васильевича, дошли через няню со всеми выводами и заключениями и до Марьи Ивановны. Решено было, что что-нибудь да не так; что, верно, эта женщина полюбовница Прохора Васильевича; что она-то, подколодная змея, и испортила свадьбу.

— Нет, матушка, сударыня Марья Ивановна, — говорила няня, — мой совет таков, чтоб и из рук не выпускать Авдотью Селифонтовну… Беда! я вам говорю! Эта злодейка отравит ее!

— Ох, что ж ты будешь делать-то с нею? — воскликнула

Марья Ивановна.

— Что делать? Да что ж делать-то, матушка: на смерть отдать ее, что ли? И сама-то она не пойдет туда ни за что, недаром опротивел ей Прохор-то Васильич.

— Ох, согрешили мы!.. — вздыхая, повторяла Марья Ивановна.

Спустя недели полторы Прохор Васильевич стал приходить в себя. Василий Игнатьич сидел подле него, когда он в первый раз открыл глаза, как будто после долгого сна.

— Что, брат Прохор? — сказал Василий Игнатьич. Прохор Васильевич взглянул на отца, вздрогнул, отворотил

голову и снова закрыл глаза.