Лора Бекитт - Роза на алтаре

Элиана вернулась в Париж три месяца назад и первое, что она сделала, – повинуясь решению Бернара, отвезла Ролана в военную школу. И хотя звонкие голоса младших детей по-прежнему наполняли комнаты, ей казалось, что дом опустел. Она не хотела бы открыто признаваться в этом, но Ролан был ее любимым ребенком, «маленьким советчиком» и «маленьким мужчиной», ее первенцем, которого она некогда так боялась потерять. В те далекие времена детей, и тем более мальчиков, воспитывали иначе, чем сейчас, – куда более сурово, и, как правило, с малолетства определяли в закрытые учебные заведения, государственные или же существующие при монастырях, но материнские сердца остаются одинаковыми во все века, и Элиане было тяжело расставаться с сыном. К тому же Ролан имел слишком уступчивый и мягкий характер, и ей не хотелось, чтобы жизнь сломала его. Сейчас они были очень близки, но пройдет время, и ее мальчик забудет материнские ласки и детские игры. Что тогда наполнит его душу? Женщина боялась, что судьба превратит ее сына в бессловесное орудие какой-нибудь новой войны.

Элиана не могла вспоминать без слез, как Ролан вошел во двор школы и остановился, оглядываемый толпою сверстников, которые немедленно побросали свои занятия и окружили новенького. На мгновение он сильно сжал пальцы матери, но потом его рука выскользнула из ладони Элианы. Женщина наклонилась к сыну и тихо сказала:

– Если хочешь, мы вернемся домой. Поверь, я найду способ объясниться с твоим отцом и сумею убедить его не оставлять тебя здесь.

В глазах Ролана блеснули слезы, и в то же время в его взгляде появилась недетская решимость.

– Отец велел мне поступить в военную школу и стать офицером. Я… я не поеду домой.

Элиана поразилась мужеству маленького мальчика, душа которого впервые обнажилась навстречу жизненным ветрам.

Она уехала, оставив сына за казенными стенами, и долго не могла прийти в себя от этой неминуемой потери. Частые посещения воспитанников родителями не поощрялись, но раз в месяц было разрешено обмениваться письмами, и Элиана получила уже два листочка, исписанных старательно выведенными детской рукой неровными строками. Ролан ни на что не жаловался, но он сильно скучал по дому, мать это чувствовала и в свою очередь нестерпимо тосковала по сыну.

Затем пришло письмо от Бернара, и женщина не могла понять, осталась ли в его душе прежняя растерянность и боль. Бернар и прежде не писал ей пылких писем, он считал, что ни в одном, самом пространном послании невозможно выразить и десятой доли того, что чувствуешь, а потому ограничивался простым перечислением произошедших в его жизни событий и их краткой оценкой. Он не сообщал, собирается ли приехать в отпуск, и Элиана задавала себе вопрос: стремится ли он к этому вообще?

По приезде она навестила Шарлотту. Несмотря на то, что они так долго не виделись, встреча не была особенно теплой. Элиана заметила, что в манерах и во всем облике сестры появилась загадочная кошачья мягкость, и это удивило молодую женщину. Впрочем, держалась Шарлотта по-прежнему чуть насмешливо и холодновато, да еще, пожалуй, внимательнее, чем следует, разглядывала Адель, так что в конце концов Элиана даже пожалела, о том, что взяла с собою детей.

А потом… потом на нее обрушился удар – нечто страшное и непоправимое. Она рыдала в ужасе и отчаянии, так, что готова была рвать на себе волосы или биться головой о стену. Элиана поняла, что у нее будет ребенок, ребенок, зачатый там, в осеннем лесу, в объятиях Армана Бонклера.

Ей казалось, будто какие-то неведомые силы взяли нечто милое сердцу, привычное и вывернули наизнанку, обратив нелепой, чудовищной стороной. Она так радовалась появлению на свет Ролана, Адели и Андре, что не могла и представить, что способна испытывать такие искаженные, нечеловеческие чувства.

…Элиана миновала мост и еще раз оглянулась на небо, по которому словно бы плыл поток раскаленной лавы, а потом спустилась по каменистой улочке вниз и нашла дом, где жила Дезире.

Спустя несколько минут она сидела в маленькой комнате, окруженная волшебной красотой, свойственной последним вечерним часам, когда позднее солнце золотит прозрачные стекла окон и покрывает пеленой нежного розового цвета выбеленные стены и потолки жилья.

Дезире молча выслушала Элиану, сочувственно глядя на нее зелеными, как бериллы, глазами, а потом, испуганно перекрестившись, промолвила:

– Какие только горести не посылает нам Господь! Право, не знаю, что вам и сказать. Вы сами-то как думаете поступить, барышня?

– Я пришла не за советом, – сдавленно произнесла Элиана. – Просто хотела рассказать тебе правду. Я решила отдать ребенка на воспитание. Отвезу его в монастырь – пусть ему найдут хороших родителей.

Дезире ничего не ответила, и тогда Элиана добавила:

– Все равно я не сумею полюбить его так, как остальных моих детей. Я не хочу его, понимаешь, не хочу! – Она заплакала неудержимо, беззвучно, как плачут в глубоком отчаянии. – Знаешь, Дезире, иногда я думаю: если б можно было нырнуть в колодец времени и выбраться из него заново родившейся, светлой, как первый утренний луч, оставить там, в глубине прошлого память обо всем пережитом, вновь уверовать в чистоту человеческих помыслов. В силу любви и добра!

– Может быть, сообщить Бернару? – осторожно спросила Дезире. Ее пугал блуждающий взгляд угасших глаз Элианы. – Я уверена, он приедет.

Элиана отпрянула с искаженным от ужаса лицом.

– Нет, нет! Только не это! Наказание послано мне, а ему… ему и без того хватило страданий. И потом, если мы увидимся сейчас, я почувствую себя так, будто меня вывели на площадь и привязали голую к позорному столбу. Боже мой, насколько все это неестественно, постыдно!

Она упала в объятия своей бывшей служанки, а та молча гладила волосы молодой женщины и смотрела поверх ее головы неподвижным, решительным взглядом.

Когда Элиана ушла, Дезире долго не находила себе места. Она не могла дождаться, когда из мастерской вернется Эмиль, а потом – пока он умоется над медным тазом в маленькой, чистой, как стеклышко, кухне.

– Мне нужно с тобою поговорить, – нахмурившись, произнесла она.

Эмиль выпрямился, вытираясь в поданное женой полотенце, и удивленно смотрел на нее, напряженно застывшую посреди кухни с прижатым к груди начищенным до блеска кувшином.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Не со мной, с Элианой. И я хочу с тобой посоветоваться.

– Что, прямо сейчас? – проворчал он. – А может, ты лучше сначала дашь мне поесть?

– Ах, Эмиль!

У нее был такой страдальчески растерянный и в то же время укоризненный вид, что муж промолвил:

– Ладно, рассказывай.

Дезире заговорила – неторопливо, с нотками настороженности в голосе, потому что не знала, как Эмиль отнесется ко всей этой истории.