Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Страшный удар. Какая-то громкая боль в голове. Я лишаюсь чувств. Последняя мысль: удалось ли Чоки бежать?

Когда я открыла глаза, я обнаружила себя лежащей на соломе. Затылок и виски ломило. Я поняла. Стражник с силой оттолкнул меня, я ударилась головой. Вот почему так больно…

Чоки!.. Удалось ли ему…

Нет!..

Он склонился надо мной и смачивал водой мои виски. О себе он не позаботился. Я разглядела, что у него на шее и подбородке кровь. Кровь запеклась и на вороте грязной рубахи. У него было сильное кровотечение. Почему? По моей вине. Наверное, и его сшиб с ног стражник. При падении Чоки сильно ударился грудью, от этого и кровотечение. И во всем виновна я. Ведь попытка побега – моя затея.

Внезапный ужас пронзает меня. Я поспешно привстаю, опершись на локти. Теперь известно, что я здесь, в этой камере! Сейчас, в любую минуту, могут войти, схватить меня, заковать в цепи. И главное: увести, увести, увести!..

Я умру без него. Он погибнет без меня.

Сейчас… в любую минуту…

Но никто не входит. Чоки обессилел, не может утешить меня. Только гладит мокрой ладонью по лицу. Ложится рядом, устало закрывает глаза.

Кажется, мы оба задремали. Впрочем, это и не сон, а какое-то полузабытье от усталости и боли. Мы сломлены. Нам все равно.

День проходит, наступает ночь. Никто не является за мной. Но почему, почему?

Новый день. Мы немного опомнились и не в силах подавить мучительную тревогу. За мной должны прийти. Когда же? Как томительна неопределенность!

Третий день. Шаги! Наконец! Все кончено!

Но я улавливаю в этих шагах нечто странное. Я сама не понимаю, что именно. Нет, это не шаги равнодушного исполнителя приказов, это другое… Но что?

Прятаться мне теперь незачем. Чоки поднимается. Я уже стою. Он встает, загораживая меня. Зачем? Сопротивление бесполезно.

Дверь отворяется. Все как обычно. Двое стражников. Но почему в неурочное время? А разве неясно? Это за мной.

Но нет. Один из них обращается к Чоки. Не может такого быть. Мне чудится. Я брежу.

– Можете написать письмо, – грубо произносит стражник.

Нет, это голос у него такой грубый. А слова… Они звучат, как самая прекрасная музыка…

– Можете написать письмо. Вот! – он отдает Чоки перо, чернильницу и лист бумаги.

Чоки стоит, оцепенев.

– Кому? – наконец выдавливает он из себя. Я отчетливо различаю в его голосе безумную радостную надежду и страх.

– Сами знаете, – угрюмо бросает стражник. – Только побыстрее. Времени мало.

И тут меня осеняет – Николаос! Это весть от Николаоса. Чоки понял раньше меня. Он становится на колени и в полутьме что-то выводит на листе, низко склоняясь, чтобы лучше видеть.

Я по-прежнему стою. Стражники ждут.

– Я кончил, – хрипло произносит Чоки.

Поднимается.

Стражник берет бумагу, перо и чернильницу. Дверь захлопнута и заперта.

Мы воспряли духом. Надежда! Мы снова обрели надежду!

– Это Николаос! – восклицает Чоки. – Это Николаос!

Юноша радостно обнимает меня, целует в щеки, в лоб, в губы.

Я молча отвечаю жаркими поцелуями на его поцелуи радости.

Наконец мы успокаиваемся и садимся.

– А если это ловушка, подвох? – тревожусь я.

Но, кажется, я и сама совсем не верю в это свое предположение. Нет, нет, это не ловушка. Это не может быть ловушкой.

– Это не может быть ловушкой, – словно эхо откликаются слова Чоки моим мыслям.

– Что ты написал? – спрашиваю я.

Неужели мы скоро будем на свободе? Скоро? Когда? Если промедлить еще какое-то время, Чоки погибнет. Я догадываюсь, что он написал обо мне, но мне хочется услышать это от него самого.

– О тебе написал. И не выдержал, написал, чтобы он скорее… Мне и вправду худо… – голос его звучит виновато.

Я молчу. Говорить не о чем. Все так и есть. Скорее бы.

– Но как ему удалось? – недоумеваю я.

Чоки лежа отзывается. Он лежит с закрытыми глазами.

– Подкуп…

Разумеется, я знаю, что такое подкуп. Но инквизиция навела на меня такой страх! Она уже представлялась мне каким-то надмирным, безмерным в своей неподкупной жестокости учреждением. И вот… оказывается, и здесь действует подкуп… Хотя, впрочем, возможно, умный Николаос пустил в ход и какие-то другие механизмы… Господи, хотела бы я знать, жив ли Санчо… Дело было такое странное. Кто может знать все знакомства, все связи Николаоса… Одно ясно: ради друга он пойдет на все…

Но о чем я думаю? О Санчо. Если бы Николаос мог освободить и его! Но к чему эти мысли? Хорошо будет, если выпустят хотя бы меня.

Дети… Как давно я не видела их! Какими они стали? С кем они? Что они думают обо мне?

Этторе, Нэн, Большой Джон… Что с ними сталось? Живы ли они?

Постепенно я покидаю орбиту моей тюремной Вселенной, где единственные живые существа – я и Чоки. Меня властно втягивает орбита моей прежней жизни. Значит ли это, что я теперь меньше люблю Чоки? Нет, не меньше, но иначе. Нет, я не отчуждаюсь от него, но в моих чувствах к нему теперь больше материнского…

Свобода… Свобода… Скорее бы!..

Но время тянется медленно.

Проходит еще несколько дней. Мне чудится, что состояние Чоки ухудшается с каждым часом. Его бьет кашель, он сплевывает кровь. Еще немного – и будет поздно. Меня охватывает паника.

Кажется, мы ждем освобождения ежеминутно, ежесекундно. Оно не может застать нас врасплох.

И все же застает.

Утром открывается дверь. Шестое чувство подсказывает: наконец-то!

Но как-то внезапно. Мы не ждали…

Стражники и чиновник канцелярии.

Нам объявляют, что мы свободны.

Обычные голоса отдаются в ушах, словно громовые раскаты. Все неожиданно, все странно…

Мы идем по темному коридору. Стражники следует за нами. Один из них поддерживает Чоки за локоть.

Вот так, сразу? Так просто?

Поворот. Снова поворот. Это уже мучительно. Когда же нас действительно выпустят? Когда мы окажемся под солнцем, под небом?

Щелкает замок. Последняя дверь. Все так просто, обыденно. Нас выводят. Солнце. Небо. Жаркий день. У меня чуть кружится голова. Я вижу, как Чоки садится на землю и обхватывает голову ладонями.

Мы стоим здесь одни… Нет. К нам быстрым шагом подходит какой-то человек. Поодаль я замечаю карету. Он что-то говорит, но я не понимаю смысла слов. В ушах – слабый сплошной гуд.

Человек помогает Чоки подняться и ведет его. Ну да, конечно, это же Николаос! Как может быть иначе?

Вдруг меня поражает, что Чоки, измученный, больной; быть может, умирающий, помнит обо мне. Он замечает мою растерянность, мое смятение. Он что-то говорит Николаосу, указывает на меня. Тот жестом приглашает меня следовать за ними. Он сажает Чоки, садится сам. И только тогда делает знак и мне садиться. Во взгляде его, который обращен на Чоки, я вижу такое отчаяние, такую тревогу… Но вот Николаос взглядывает на меня и я отчетливо различаю досаду, отвращение, даже, пожалуй, неприязнь.