Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

– А ты?

– Знаешь сама, видеть счастливым моего любимого Чоки – для меня было бы самым большим счастьем.

– Она призналась мне, что любит его, что не смогла оставаться так далеко от него. Я дурно обошлась с ней. Я вела себя так, как повела бы себя на моем месте любая мать. Но я не должна была вести себя так. Я говорила, что Чоки умирает, что он по происхождению раб, я грубо говорила о твоем отношении к нему. Как всякая мать, я хотела, чтобы моя дочь любила сильного, здорового, знатного и богатого человека. Но я не всякая, не любая, я не должна была так. Прости меня.

– Понимаю и прощаю.

– Ты и сам – мученик. Потому понимаешь мучения других. Так я обидела ее. Вряд ли она сумеет это позабыть. Потом сразу же я расплакалась, раскаялась. Она тоже была жестока со мной. Простит ли она меня, не знаю… Только что я говорила с ней. Сказала, что его больше нет. Она просит у тебя позволения помочь тебе обмыть его тело.

– Скажи ей, что я позволяю. Пусть придет сюда. Сейчас слуги принесут деревянное корыто, мыло, полотенца чистые. Как тогда, когда мы были совсем молоды, и он впервые занемог. Ты знаешь…

– Знаю. И хочу тебя еще об одном попросить.

– Скажи.

– Она совсем еще ребенок. Умный странный ребенок. Она впервые увидит так близко мертвое тело. И это будет тело человека, которого она полюбила. Она увидит грязное изнуренное тело. Мужское тело. Нагое. Николаос, если она испугается, если ей станет дурно, отпусти ее сразу, хорошо?

– Да.

Я снова вошла к Селии.

– Николаос позволил.

– Спасибо тебе, мама.

Я хотела было предупредить ее, что если ей станет невмоготу, чтобы она сразу ушла. Но вдруг раздумала. Довольно и того, что я предупредила Николаоса.

Селия встала с постели. Она была в блузке с короткими рукавами, значит, не придется рукава закатывать.

– Пойдем, – сказала я.

– Только ты не смотри, – по-детски попросила она.

Я кивнула.

Но я чувствовала, знала, что не в силах буду удержаться и все же посмотрю. Пусть она не сердится на меня. Я сделаю это тихо. Она не увидит меня.

Мы пошли по коридору. Я впереди, она – за мной. Вошли в гостиную. Она посмотрела на картины, обвела их взглядом.

– Вот моя любимая картина, – я указала на портрет мальчика-калеки. – Человеческая суть…

Она посмотрела на картину.

– Да, ты права.

– Пойдем.

Мы вошли в комнату Чоки. Селия опустила голову. Николаос поднялся ей навстречу.

– Это моя дочь, Николаос, – сказала я. – Ты позволил ей прийти…

В комнату слуги уже принесли корыто с теплой водой, душистое мыло, губки и чистые полотенца…

– Сейчас начнем, – сказал Николаос.

– Я уйду…

– Спасибо тебе, мама, – снова произнесла дочь. Я вышла и притворила за собой дверь.

Но я и вправду не могла удержаться. Я сняла туфли и на цыпочках прокралась к двери. Она была чуть приоткрыта. Я стала смотреть.

Николаос и моя дочь стояли посреди комнаты. Рядом с ним она казалась совсем хрупкой, беззащитной. Он засучил рукава. Она опустила голову и посмотрела на свои тонкие руки.

Он подошел к постели и снял с мертвого тела рубашку.

Эту пропитанную потом, грязную рубашку он отдал Селии. Девушка смотрела на этот комок ткани, поднесла его в ладонях к лицу, вдруг коснулась губами.

– Положи это на пол, – велел Николаос.

Она послушно наклонилась и положила комок ткани на пол у постели.

Николаос снова подошел к постели и смотрел на обнаженное тело.

Робко – в несколько шажков приблизилась моя дочь. Она чуть наклонилась вперед и тоже стала смотреть на Чоки.

Потом Николаос взял его на руки. Теперь он стоял так, что я могла видеть его лицо. Оно было темное. От темной бороды казалось еще темнее. Глядя на тело Чоки, я вспомнила картины, изображающие оплакивание Христа. Это тело, совсем юношеское, было таким худым, желтым, изнуренным.

На миг мне показалось, что голова Чоки вот-вот запрокинется. Удивительно, но то же почувствовала и моя дочь. Она сделала легкое порывистое движение. Но Николаос уже бережно уложил голову мертвого друга себе на плечо. Плечо у него было сильное, крепкое, это видно было даже под одеждой.

Он бережно уложил Чоки в корыто.

Затем жестом подозвал Селию. Теперь они склонились над корытом. Николаос осторожно намыливал, Селия бережно прикладывала губку там, куда указывал Николаос. Она осторожно и сосредоточенно выжимала губку над телом. Она так стояла, что я не могла видеть ее лицо. Потом Николаос что-то тихо сказал ей. Селия подошла к постели, сняла простыни, свернула и положила на пол. Вынула из комода чистые простыни и постелила. Все ее движения отличались какой-то почти детской старательностью.

Затем Николаос и моя дочь вытерли мертвое тело. Николаос уложил труп на чистую постель. Селия остановилась чуть поодаль от постели. Теперь, когда она кончила свое дело, она, казалось, не знала, куда девать руки. Она то опускала их неловко, то прятала за спину, то вдруг скрещивала на груди. Глядя на эту худенькую, растерянную девочку в простой одежде, я с некоторым изумлением вспоминала юную самоуверенную красавицу, которая не пожелала говорить со мной во дворце Монтойя. Да, человек может разительно меняться.

Селия обернулась. На какое-то мгновение я увидела ее лицо. Она не плакала, но не было похоже, что она сдерживает слезы. Лицо ее было сосредоточенным, чуть растерянным. О чем она думала? Что чувствовала?

Николаос направился к двери. Я быстро отошла к столу в гостиной и села на стул. Николаос выглянул и позвал меня. Он попросил, чтобы я велела слугам прибрать в комнате. Я послушно вышла, быстро нашла слуг и вернулась с ними. Вместе со слугами я вошла в комнату Чоки. Николаос и Селия стояли у постели. Я остановилась у стены. Слуги унесли все принадлежности для купания, вытерли пол. Когда они вышли, я сделала несколько шагов к постели. Мне хотелось увидеть Чоки, посидеть, посмотреть на его лицо. Мысленно проститься с ним. Но в то же время я не хотела раздражать Селию. Может быть, она не хочет, может быть, ей покажется фальшивым мое молчаливое прощание с этим юношей после всего, что я о нем сказала ночью. И по-своему Селия права. Да, молодость склонна к максимализму и по-своему права в этом.

Между тем, обе мы почувствовали, поняли, что теперь Николаос хочет сам что-то делать со своим мертвым другом. Николаос не просил нас выйти, мы понимали, что можем остаться в комнате. И мы стояли тихо, боясь помешать ему.

Николаос вынул из комода одежду Чоки, оправил постель.

Теперь мертвый лежал на красивом покрывале, одетый, навзничь. Он словно прилег в одежде передохнуть, но поза была чуть скованной. Николаос не стал скрещивать ему руки на груди, как это обычно делают. Руки лежали свободно, вдоль тела. Николаос легким взмахом руки подозвал Селию. Она поспешно засеменила к постели. Я поняла, что для нее сейчас самое тяжелое – просто стоять поодаль, не видя Чоки, и не делать ничего. Николаос подал ей красивый гребешок, она наклонилась над постелью и стала причесывать мертвого. В Испании мужчины стригутся коротко, хотя не носят париков. Но за время болезни волосы Чоки немного отросли. Селия и теперь не плакала, а была сосредоточенна и углублена в себя. Она, казалось, хотела одного: как можно лучше исполнить то, что ей позволил делать для Чоки Николаос.