Ланс Хорнер - Хозяйка Фалкохерста

– Не только это, Лукреция Борджиа. Больше ты ничего не запомнила?

Она изобразила непонимание. Давно заделалась заправской лицедейкой, иначе ей бы не удалось всякий раз придавать своей физиономии такое невинное выражение.

– Ничего, хоть режьте меня, масса Уоррен, сэр!

– А ведь ты отлично знаешь, что я тогда сказал еще кое-что.

Закусив губу, словно это помогало ей собраться с мыслями, она запрокинула голову, а потом развела руками:

– Нет, не припомню.

Он ткнул ее пальцем в бок:

– Зато я помню. Да и ты прекрасно помнишь, черная чертовка! Я пообещал, что подвешу тебя за ноги и отделаю кнутом, если ты еще раз посмеешь состроить глазки Омару. Знаю, как тебе хочется с ним переспать, но на этот раз ты не добьешься своего, Лукреция Борджиа, хоть и лезешь из кожи вон. Ни за что! Лучше пусть ты никогда больше не родишь. Если Мем не может тебя обрюхатить, так тому и быть. Я не собираюсь тратить силы Омара на тебя. У меня нет привычки подвергать порке негритянок, но на сей раз я серьезно тебя предостерегаю: попробуешь затащить Омара к себе в постель, я с твоей толстой задницы всю шкуру спущу. Поняла?

Она молча кивнула. Последнее слово осталось за Максвеллом, и она чувствовала, что ничего не добьется, даже если проявит всю свою хитрость и настойчивость.

– И учти: я говорю серьезно! – прикрикнул он.

– Да, сэр, масса Хаммонд, сэр, – отчеканила она и грустно добавила: – Жаль, что вы не хотите больше от меня ни просто ребеночка, ни близнецов. Что ж, раз вы говорите, что Омар не для меня, буду обходить его стороной.

Она забрала у него пустой стакан.

Вернувшись на кухню и найдя ее пустой, она дала волю чувствам. Рыдать было не в ее привычке, однако сейчас ей пришлось утирать слезы, вызванные не столько печалью, сколько разочарованием. Ей не удалось добиться своего, а она не умела мириться с поражениями. Никогда в жизни ей не хотелось ничего так сильно, как Омара. Его лицо день и ночь стояло у нее перед глазами с тех пор, как он поселился в хижине Лейлы, однако она держала себя в узде и не подходила к нему близко.

Теперь, когда он выполнил хозяйское поручение, она считала себя вправе потребовать его для себя. Никому не было бы от этого плохо, а Омару и подавно, делил бы с ней ложе, пока Максвеллы не подберут ему новую сожительницу, и все. К тому же она считала пустой болтовней разговоры о том, будто мужчина должен поберечься, обрюхатив женщину. Она разбиралась в этом куда лучше.

Чем больше сил расходует мужчина в постели, тем более могучим он становится. Какая польза для мужчины, если его лишают возможности каждую ночь наслаждаться женщиной? Ровно никакой!

Несмотря на угрозы Максвелла, Лукреция Борджиа вспомнила, что в Фалконхерсте еще ни разу не пороли негритянок. Самое суровое наказание, которому там могли подвергнуть провинившуюся, – это запереть ее в сарае и три дня держать на хлебе и воде.

Три дня заключения! Три дня на хлебе и воде! Она готова пойти на это, если в обмен получила бы Омара. Подобные лишения казались ей слишком дешевой платой за радость близости с ним, за чудо ощущать в кромешной тьме его гладкие руки и ноги, его жаркий рот.

Упрямо сжав зубы и набычившись, она выпрямилась и распахнула дверь. От конюшни ее отделяла лишь пара шагов – недолгая прогулка.

Хлеб и вода? Пустяки!

Она решительно зашагала в лучах полуденного солнца к конюшне, поскрипывая накрахмаленным фартуком. В конюшне она постояла, чтобы привыкнуть к полумраку, и тут увидела Омара, руководившего юношами, чистившими стойло, прежде чем класть туда свежую солому. Она поманила его пальцем.

– Квини понесла, – с улыбкой сообщила она, кокетливо наклонив голову.

– Она мне говорила. – Жизнь в Фалконхерсте благоприятно отразилась на его английском.

– Значит, тебе больше нечего делать в хижине Лейлы. Будешь спать здесь, в сарае, без женщины, пока масса Уоррен или масса Хаммонд не подберут тебе новую.

Он покачал головой и улыбнулся невеселой улыбкой, после чего, подойдя к ней ближе, чтобы его не расслышали остальные, сказал:

– Мне бы хотелось спать с тобой, Лукреция Борджиа. – Он не отводил взгляд от величественных очертаний ее груди.

– И мне бы этого хотелось. – Она подалась к нему, и ее обдало его теплом и его запахом. Глядя друг на друга, они не скрывали своего вожделения.

– Мне противно даже думать, что ты будешь спать здесь, в сарае, один-одинешенек, – прошептала Лукреция Борджиа. – А мне мучиться в кухне с Мемом! Что с ним, что одной – никакой разницы. Он меня не устраивает.

– Не то что я. – Он провел пальцем по ее щеке, дотронулся до губ, до скулы, потрепал за ухо.

– Ты – совсем другое дело, Омар. – Она с трудом подавила желание прикоснуться к нему. Этим она причинила бы вред не только ему, но и себе. Никогда еще он не выглядел таким красивым и таким желанным. Она недоумевала, как ей удавалось так долго бороться с соблазном. Теперь ее терпению пришел конец.

Приложив палец к губам в знак того, что ему следует хранить тайну, она прошептала:

– Я сделаю так, что ты станешь спать здесь, а не в часовне, вместе с остальными. Их там запирают на ночь, чтобы они не шастали по плантации, как оголодавшие псы. А конюшня всегда стоит нараспашку.

Он кивнул: пока что он следил за ее мыслью.

– Поэтому, – продолжала она шепотом, прильнув к нему, – мы сможем увидеться, когда стемнеет. Я буду ждать тебя в старом сарае позади пошивочной. Там хранятся ткани. Дверь запирается на замок, но у меня есть ключ.

– Приду, – пообещал он чуть слышно, нежно гладя ее лицо.

Как ни ловка была Лукреция Борджиа, одно ей никак не удавалось – напеть любую, даже самую простую мелодию. Ей было нетрудно запомнить мотив, однако стоило ей открыть рот – и вырывавшиеся наружу звуки теряли всякую связь с мотивом. У нее получалось скорее мяуканье, способное взбесить любого слушателя. Сама она, впрочем, понятия не имела об этом своем изъяне и всегда что-нибудь напевала, когда ей было хорошо, то есть издавала совершенно немузыкальные звуки.

Сейчас ей было хорошо, даже очень, поэтому она распелась вовсю. Это были радостные вопли, имевшие такое же отношение к музыке, как громыхание чугунных сковородок.

– Ля-ля-ля, ля-ля-ля! – надрывалась она, покинув Омара и направляясь в хижину к Лейле, чтобы, своевременно приняв важный вид, сообщить о немедленном переселении Квини в родильное отделение, к остальным беременным невольницам, и о временном переводе Омара в конюшню. Лейле было обещано, что замена Квини будет найдена без промедления, как только Максвелл или Хаммонд подберут для Омара ладную девку.

Чтобы в Фалконхерсте да оставались пустыми кровати – редкое явление. Кровать, так и не согретая за ночь пылкой парой, означала простой, утраченную возможность пополнить поголовье. Пустые кровати, как незасеянное поле, были здесь синонимом нерадивости.