Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе

Из-за городских слухов все с особым тщанием наблюдают за одновременным появлением будущего депутата и его протеже. Труда это, впрочем, не представляет: Дютертр сам направляется к мадемуазель Сержан, приветствует её и, так как оркестр заиграл польку, смело ведёт танцевать. Покраснев и полуприкрыв глаза, она молча танцует, и танцует, надо сказать, очень грациозно. Но вот пары разбиваются, и внимание переключается на другое.

Проводив директрису на место, кантональный уполномоченный идёт ко мне – лестное, не оставшееся незамеченным проявление внимания. Он танцует мазурку со всей страстью, не вальсируя, но чересчур сильно кружится, чересчур крепко меня сжимает и не переставая бубнит мне в волосы:

– Ты прелестна, как купидон!

– Прежде всего, доктор, почему вы мне тыкаете? Я уже взрослая.

– А чего мне стесняться? Тоже мне взрослая! А какие у тебя волосы, какой венок! Так бы и похитил тебя!

– Уверяю вас, доктор, что не вы меня похитите.

– Замолчи, или я поцелую тебя на виду у всех.

– Никто не удивится, вы и не такое выделывали.

– Это правда. Но почему ты ко мне не заходишь? Тебя останавливает вовсе не страх, вон какие у тебя порочные глаза! Ну погоди, поймаю тебя как-нибудь. И не смейся, а не то я в конце концов рассержусь.

– Да ладно, не стращайте, всё равно не поверю.

Он смеётся, скаля зубы, а я думаю про себя: «Чеши, чеши языком, зимой я буду уже в Париже, только ты меня и видел!»

Потом он идёт кружиться с малышкой Эме, меж тем как Монмон приглашает меня. Я не отнекиваюсь, зачем! Если местные парни в перчатках, я охотно с ними танцую (с теми, кого хорошо знаю), так как со мной они по-своему любезны. А затем я снова танцую со своим высоким парижанином, с которым танцевала первый вальс. Во время кадрили я немного перевожу дух, чтобы не раскраснеться, и ещё потому, что кадриль кажется мне нелепым танцем. Клер присоединяется ко мне и садится, тихая, томная, расчувствовавшаяся, – грусть ей к лицу. Я предлагаю:

– Расскажи про ухаживания красавца Рабастана, а то столько ходит слухов.

– Да? Но рассказывать нечего, совсем нечего!

– Ты что, решила со мной скрытничать?

– Ей-же-ей, нет! Рассказывать и впрямь не о чём. Мы и виделись всего два раза, сегодня – третий. У него такая манера говорить… обаятельная! А только что он спросил меня, не прогуливаюсь ли я иногда вечером у ельника.

– Ясно, куда он клонит. И что ты ответила? Клер молча улыбается; она хоть и колеблется, но страшно жаждет встречи. Она пойдёт. Странные эти девчонки! Вот Клер, например, – такая красивая, нежная, сентиментальная и кроткая. Однако с тех пор, как ей минуло четырнадцать, её бросили уже с полдюжины возлюбленных. Она не знает, как себя с ними вести. Впрочем, я бы тоже не знала, хоть и разглагольствую…

У меня слегка кружится голова от танцев, особенно когда я гляжу, как танцуют другие. Почти все «господа в чёрном» ушли, но Дютертр вконец разошёлся и танцует со всеми, кого находит хорошенькими или просто молоденькими. Он ведёт их в танце, крутит, щупает и оставляет в полной растерянности, но в высшей степени польщёнными. После полуночи атмосфера с каждой минутой становится всё более домашней. «Чужаки» ушли, кругом свои: прямо-таки посетители ресторанчика Труйара в праздничный день – разве что обстановка в этом весело украшенном зале непринуждённее и люстра светит ярче, чем керосиновая лампа в кабачке. Присутствие Дютертра никого не смущает, наоборот. И вот Монмон уже не сдерживает себя, его ноги вовсю скользят по паркету, вот они уже высоко в воздухе над головами, и Монмон раз за разом расставляет их в диком удивительном шпагате. Восхищённые девицы прыскают в платки, окроплённые дешёвым одеколоном. «Ну и умора, дорогая, нет, право, он бесподобен!»

Вдруг этот ненормальный вихрем проносится по залу, увлекая за собой партнёршу: он поспорил на бочонок белого вина, который можно купить тут же, в буфете, устроенном во дворе, что одолеет всю длину зала в шесть прыжков. Его окружает восторженная толпа. Монмон выиграл спор, но его партнёрша Фифин Бай, потаскушка, которая носит в город молоко и всё, что понадобится, в гневе уходит, ругая его последними словами:

– Зараза поганая! Я чуть не порвала платье! Только пригласи меня ещё раз, получишь от ворот поворот.

Все так и покатываются со смеху, а парни, кроме того, пользуются теснотой, чтобы ущипнуть, пощекотать или погладить любую, кто подвернётся под руку. Слишком все развеселились, пора мне отправляться спать. Дылда Анаис, подцепившая, наконец, припозднившегося «господина в чёрном», прохаживается с ним по залу и воркует, обмахиваясь веером и громко смеясь; она в восторге от царящего оживления и возбуждения парней. Один из них непременно поцелует её в шею или куда-нибудь ещё.

Куда это провалился Дютертр? Мадемуазель загнала наконец свою малышку Эме в угол и закатывает ей сцену ревности, вновь обретая властность и нежность после того, как она рассталась со своим ненаглядным кантональным уполномоченным. Эме упрямо пожимает плечами, уставив взгляд в пространство. А Люс не переводя дух пляшет как безумная то с одним, то с другим партнёром – «я не пропускаю ни одного танца». Парни не считают её красоткой, однако, раз пригласив, приглашают ещё и ещё: она такая гибкая, маленькая, уютная и лёгкая, словно пёрышко.

Мадемуазель Сержан удалилась, возможно, задетая тем, что, несмотря на её заклинания, Эме кружится в вальсе со здоровым белобрысым хлыщом, который прижимает её к себе, трётся об неё бородой, губами, а та и глазом не моргнёт. Уже час, мне скучно, отправлюсь-ка я спать. Когда в польке наступает перерыв (у нас польку делят на две части, между которыми пары прохаживаются по залу друг за дружкой), я останавливаю Люс и заставляю её на минуту присесть.

– Тебя ещё не утомило это занятие?

– Что ты! Я готова танцевать целую неделю! Прямо ног под собой не чую…

– Тебе так весело?

– Даже не знаю. Я ни о чём не думаю, в голове пустота, так приятно! И ещё мне нравится, когда меня прижимают к себе… Когда меня прижимают к себе и кружат, хочется кричать!

Что там вдруг за шум? Топот, женский визг, звук пощёчины, громкая брань… Подрались парни? Нет, шум наверху! Крики уже такие пронзительные, что пары останавливаются. Все в смятении. Славный и смешной храбрец Рабастан устремляется к двери на боковую лестницу и открывает… Шум нарастает, и я с изумлением узнаю голос мамаши Сержан, визгливый голос старой крестьянки, выкрикивающей ужас что. Все слушают в полной тишине, застыв на месте и не спуская глаз с маленькой двери, из-за которой и доносятся все эти вопли.

– И поделом тебе, шлюха! Намяла я бока твоему борову доктору! И тебе задала хорошую взбучку! Я ведь давно чуяла неладное! Нет, милая, я не заткнусь, плевала я на этих танцоров! Пусть слушают, я знаю, что говорю! Завтра утром, нет, не завтра, сейчас же я соберу вещи и даже ночевать не останусь в этом доме! Какая мерзость, воспользоваться тем, что этот кобель вдребезину пьян и лыка не вяжет и затащить его в свою постель! Что толку, сука бешеная, что ты ходишь расфуфыренная? Да если бы я заставила тебя доить коров, как сама доила, разве бы ты дошла до такого! Ты у меня ещё попляшешь, я везде растрезвоню, пусть на тебя пальцем показывают на улице, пусть смеются. И ничего мне этот негодяй докторишка не сделает, хотя он и с министром на «ты», я ему так накостыляла, что он еле ноги унёс, он меня боится. Надо же, срамник какой, улёгся в постель, которую я каждое утро застилаю, и даже дверь не запер! Вылетел в одном исподнем, босиком, ещё свои поганые ботинки оставил. Вон они, пусть все полюбуются!