Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

– Откуда вас и… попросили уйти?

– Если бы дело этим ограничилось! Нет, выгнали как раз Шарли. Посмели сделать это! Иначе папа, возможно, поднял бы «тарарам» в своих грязных газетёнках. Он на такое вполне способен.

Я жадно слушаю и восторженно смотрю на него. На его пылающие щёки, потемневшие синие глаза и трепещущий рот с растянутыми уголками губ, верно, от желания заплакать – никогда мне не встретить девочку такую красивую, как он!

– А то письмо ваш отец, конечно, сохранил? Он смеётся тонким голоском.

– Ему этого очень хотелось, но я достаточно ловок, я вернул себе письмо, подобрав ключ к ящику его стола.

– О, покажите мне его, я умоляю!

Он инстинктивно прикасается рукой к нагрудному карману и говорит:

– При всём желании я бы не смог этого сделать, моя дорогая, письма со мной нет.

– А вот я совершенно убеждена в обратном: оно у вас. Марсель, миленький, хорошенький мой Марсель, вы плохо отблагодарили бы за доверие, за чудесное доверие, оказанное вам вашим другом Клодиной!

Я тяну к нему коварные руки, придав взгляду всю возможную нежность.

– Маленькая проныра! Не собираетесь же вы забрать его у меня силой? Хватит, оставьте, Клодина, вы мне сломаете палец. Да, оно будет вам показано. Но вы его забудете?

– Клянусь головой Люс!

Он достает женский бумажник благородного зелёного цвета, вынимает оттуда тонкий листок бумаги, старательно сложенный, исписанный бисерным почерком.

Что ж, насладимся литературным творчеством Шарли Гонсалеса:

Мой дорогой!

Я отыщу этот рассказ Ауэрбаха и переведу для тебя из него те места, где описана пылкая дружба двух детей. Я знаю немецкий так оке хорошо, как и французский, так что перевод не составит для меня никакой сложности, и я почти что жалею об этом, ведь мне было бы приятно испытать ради тебя какие-то трудности, мой единственный возлюбленный.

О да, единственный! Единственный возлюбленный, единственный обожаемый мной! И подумать только, что твоя недремлющая ревность как раз сейчас дала о себе знать! Не отрицай, я умею читать между строк, как умею читать в глубине твоих глаз, и не могу ошибиться в смысле той короткой, раздражённой фразы из твоего письма по поводу «нового друга со слишком чёрными кудрями, беседа с которым совершенно поглотила меня около четырёх часов дня».

Того предполагаемого нового друга я едва знаю; этот мальчуган «со слишком чёрными кудрями» (почему «слишком»?) – флорентиец Джузеппе Боччи, родители поместили его пансионером к Б., известному проф. филос., чтобы уберечь от испорченной среды школьных товарищей; у его родителей и в самом деле неплохой нюх! Этот мальчик рассказал мне о брошюре, забавном психологическом этюде, посвящённом одним его соотечественником «Arnicizie di Collegio [11] », который этот трансальпийский Крафт Эбинг определил, кажется, как «мимикрию любовного инстинкта» – поскольку итальянцы, немцы или французы, все эти западные материалисты, выказывают самую отвратительную morticolore [12] глупость.

Брошюра содержит весьма забавные наблюдения, Джузеппе даст мне её почитать, я просил его об этом, для кого? Для тебя, конечно, вознаградившего меня за это таким напрасным незаслуженным подозрением. Признаёшь ли ты несправедливость своих упрёков? Тогда поцелуй меня. Не признаёшь? В таком случае я сам тебя поцелую.

Сколько состряпано уже книжонок, которые более или менее неуклюже рассматривают этот самый притягательный и самый сложный из вопросов!.. Дабы моя вера и сексуальная религия могли обрести новые силы, я перечитал обжигающие строки сонетов Шекспира, обращённых к графу Пемброку, а также проникнутые не меньшим идолопоклонством сонеты Микеланджело к Кавальери; я укрепился в своих взглядах, восстанавливая в памяти некоторые пассажи из Монтеня, Теннисона, Вагнера, Уолта Уитмена, Карпантера…

(Забавно. Могу поклясться, что где-то мне уже встречался такой вот несколько специфически подобранный список авторов!)

…Моё стройное дорогое дитя, моя танагрская статуэтка, гибкая и тёплая, целую твои трепещущие глаза. Но ты знаешь, всё это нездоровое прошлое, которое я без колебаний принёс тебе в жертву, всё это прошлое с его унизительным любопытством, ныне ненавистным, кажется мне сейчас далёким и мучительным кошмаром. Одна только твоя нежность пребывает со мной и воодушевляет, воспламеняет меня…

Ох! У меня остаётся всего четверть часа чтобы проштудировать «Концептуализм Абеляра». Концепции этого увечного, его восприятия должны были быть особого сорта.

Твой душой и телом,

Твой Шарли.

Вот и всё. Что мне сказать? Я несколько смущена этими историями мальчишек. Меня ничуть не удивляет, что отца Марселя это тоже покоробило… О, конечно, я знаю, очень хорошо знаю, что мой «племянник» – «лакомый кусочек» и более того. Но тот, другой? Марсель целует его, целует этого любителя красивых слов, этого плагиатора, целует, несмотря на чёрные усики? Марселя, верно, целовать приятно. Я искоса взглядываю на него, прежде чем вернуть ему письмо; он и не думает обо мне, не собирается спрашивать моего мнения; опершись подбородком на кисти рук, он о чём-то размышляет. Меня внезапно смущает его столь очевидное в эту минуту сходство с моим кузеном Дядюшкой, я протягиваю ему листки.

– Марсель, ваш друг пишет гораздо красивее, чем Люс в своих письмах.

– Да… Но разве не вызывает у вас негодования та глупая жестокость, с которой изгнали этого очаровательного Шарли?

– Негодование – возможно, не совсем то слово, но я удивлена. Потому что, хотя в этом мире может существовать только один-единственный Марсель, однако, как я думаю, коллежи скрывают в себе и других Шарли.

– Других Шарли! Но, Клодина, не станете же вы сравнивать его с теми грязными лицеистами, которые…

– Которые что?

– Я, пожалуй, нарисую вам всю картину, хорошо?.. Вот что, налейте-ка мне чего-нибудь выпить и дайте штучку рахат-лукума; меня просто бросает в жар, когда я обо всём этом думаю.

Он вытирает лицо платочком из тонкого голубого батиста. Я поспешно протягиваю ему стакан холодного грога, он кладёт бумажник около себя на плетёный столик и, всё ещё возбуждённый, откидывается на спинку стула и пьёт маленькими глотками. Он сосёт розоватый лукум, грызёт солёное печенье и погружается в воспоминания о своём Шарли. А я, сгорая от любопытства так, что готова кричать, спрашиваю себя, какие ещё письма могут храниться в этом бумажнике из зелёной кожи. Я порой испытываю (слава Богу, не слишком часто) какое-то постыдное и неукротимое искушение, такое же жадное, как страстное желание что-то украсть. Я, конечно, вполне отдаю себе отчёт в том, что Марсель застигнет меня, когда я стану рыться в его письмах, он вправе будет меня презирать и несомненно выскажет это презрение, но от этой мысли краска стыда не заливает мне щёки, как полагалось бы написать в школьном сочинении. Ничего не поделаешь! Я небрежно ставлю тарелку с печеньем на заветный бумажник. Выйдет так выйдет.