Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

– Вот здорово! Может, ты зайдёшь ко мне, ну пожалуйста, Клодина!

– Но при одном условии: я там никого не встречу? – Никого. Но идём же, идём быстрее, я живу на улице Курсель, в трёх шагах отсюда.

В мыслях моих полная путаница, я иду за Люс, искоса на неё поглядывая. Она не умеет изящно приподнимать свою длинную юбку, шагает, чуть вытянув вперёд голову, словно боится, что у неё вот-вот слетит шляпка. О, насколько же более трогательной и своеобразной выглядела она в своей шерстяной юбке до щиколоток, с полураспущенной косой, тоненькими ножками, то и дело вылезавшими из сабо. Нет, она вовсе не подурнела! Я замечаю, что переменчивый цвет её глаз, её свежесть производят впечатление на прохожих. Она это знает и великодушно строит глазки всем встречным и поперечным. До чего это забавно, Господи, до чего забавно! Я словно попала в какой-то нереальный мир.

– Погляди-ка на мой зонтик от солнца, – обращается ко мне Люс. – Глянь-ка, ручка из чистого хрусталя. За него пришлось отдать пятьдесят франков, старушка моя!

– Кому?

– Погоди, я тебе всё расскажу. Станем танцевать от печки.

Я обожаю эти местные обороты. Местный выговор, так противоречащий её шикарному костюму, звучит особенно выразительно! Я понимаю, почему моего «племянника» Марселя порой внезапно одолевает смех.

Мы переступаем порог какого-то нового дома с нагромождением белых скульптур и балконов. Нас возносит наверх просторный, весь в зеркалах, лифт, с которым Люс управляется с боязливой почтительностью.

К кому она меня ведёт?

Она звонит в дверь квартиры на последнем этаже – значит, у неё нет ключа? – и быстро проходит мимо чопорной горничной, одетой на английский манер в чёрное платье со смешным передничком из белого муслина, таким же крошечным, как костюм негра, а как вы знаете, вся его одежда состоит из маленького квадратика плетёной из дрока материи, подвешенного на шнурке под животом.

Люс поспешно открывает одну из дверей в передней; я следую за ней по белому коридору с тёмно-зелёным ковром; она открывает ещё одну дверь, чуть отступает в сторону, давая мне пройти, закрывает дверь и бросается в мои объятия.

– Люс! Может, задать тебе хорошенькую взбучку? – говорю я, стараясь, хоть и с большим трудом, восстановить свою прежнюю власть над ней, потому что она крепко сжимает меня в своих объятиях, уткнув свой холодный нос мне в шею над ухом.

Она откидывает голову и, не разнимая рук, с непередаваемым выражением счастливой покорности, отзывается:

– О, да! Поколоти меня немножко!

Но у меня уже нет – а может, пока ещё нет – охоты поколотить её. Не станешь же колотить кулаками по костюму в четыреста франков, да и жалко было бы здоровой затрещиной смять прелестный букетик роз на шляпке. Расцарапать ей ручки? Конечно, можно… но она всё ещё не сняла перчатки.

– Клодина!.. О, ты меня больше не любишь!

– Я не могу тебя любить вот так, по приказу. Я должна знать, с кем имею дело! Эта блузка не выросла сама собой у тебя на спине, ведь так? А эта квартира? «Где же я? Это чудо, друзья, иль мечты волшебство?», как поёт дылда Анаис голосом, от которого сводит скулы.

– Это моя спальня, – елейным голоском заводит Люс. Она немного отстраняется от меня, чтобы дать возможность восторженно полюбоваться окружающей обстановкой.

Слишком богатая, но не слишком безвкусная спальня. К примеру, хорошие обои! Белый лак – увы! – но вот стулья и панели на стенах затянуты фисташкового цвета бархатом с рисунком рококо, думаю, копия Утрехта, это ласкает глаз и оживляет цвет лица. Кровать – ах, какая кровать! Не в силах удержаться, я измеряю её ширину, раскинув руки… Больше полутора метров, сударыня, больше полутора метров, говорят вам, по меньшей мере трёхспальная. Красивые камчатные занавеси фисташкового цвета на двух окнах, трёхстворчатый зеркальный шкаф, небольшая люстра на потолке (вид у неё какой-то дурацкий, у этой люстры) и большое глубокое кресло у камина, обитое шёлком в белую и жёлтую полоску, и Бог знает что ещё!

– Люс! Является ли всё это плодами бесчестья? Ты прекрасно знаешь, «этими обманчивыми плодами, оставляющими на губах вкус пепла», если верить нашей старой книге «Образцы нравственности».

– Ты не видела самого прекрасного, – говорит Люс, не отвечая на мой вопрос. – Взгляни!

Она открывает дверь в лепных гирляндах.

– Это туалетная комната.

– Спасибо за разъяснение: а то я могла бы подумать, что это молельня мадемуазель Сержан.

Фаянсовые плитки на стенах, фаянсовые плитки на полу, туалетная комната сверкает тысячью огней (и более того), ну чисто Венеция! Ох, возможно ли это! Ванна, которая подошла бы слонёнку, и два глубоких, как пруд в Барре, таза, два перевёртывающихся таза. На туалетном столике светлый черепаховый гребень, баснословно дорогой. Люс бросается к какой-то диковинной скамеечке, приподнимает, точно у ящика, крышку с обивкой в лютиках, и говорит совсем просто, демонстрируя мне продолговатую чашу:

– Это из чистого серебра.

– Пфф! От этих металлических бортов, должно быть, ляжкам холодно. А на дне что, твой герб выгравирован? Но расскажи мне наконец обо всём, или я сматываюсь отсюда.

– И всё освещается электричеством. Я всё время боюсь, что из-за него может произойти несчастный случай, от искры, от чего-то ещё, что может убить (моя сестрица все уши нам про это прожужжала в Монтиньи, во время уроков физики!). И ежели я остаюсь вечером одна, я зажигаю маленькую керосиновую лампу. Видела бы ты мои сорочки! У меня шесть шёлковых, остальные по моде Империи с розовыми лентами, и такие же панталоны…

– Панталоны по моде Империи? Я-то считала, что в наши времена никто не пойдёт на такие необузданные траты…

– А вот и нет, и доказательство – сама белошвейка мне сказала, бельё по моде Империи! И потом…

Лицо её сияет. Она порхает от одного шкафа к другому, путается в своей длинной юбке. Внезапно она подхватывает обеими руками шуршащие юбки и восторженно шепчет мне:

– Клодина, у меня шёлковые чулки!!!

На ней и в самом деле шёлковые чулки. Они шёлковые, я могу это подтвердить, и доходят до самых бёдер. Ножки её, я их узнаю, – просто чудо.

– Потрогай, какие мягкие, гладкие!

– Верю тебе, верю. Но клянусь, я сейчас же уйду, если ты по-прежнему станешь молоть языком и ничего мне не объяснишь!

– Тогда нам надо сесть поудобнее. Плюхайся-ка в кресло. Погодь-ка, я опущу штору, а то солнце в глаза.

До чего уморительно звучат у неё местные словечки. А сама она ещё в розовой блузке и безукоризненного покроя юбке – оперетка, да и только!

– Может, выпьем? У меня всегда припасены две бутылки вина в туалетной комнате. Он говорит, что тогда я не буду анемичной.

– Он! Значит, существует Он! Вот удача, наконец-то всё узнаем! Подавай-ка сюда немедленно портрет соблазнителя.