Сидони-Габриель Колетт - Клодина уходит...

Марта молчит и дерзко разглядывает посетителей ресторана. Она, должно быть, считает, что здесь слишком мало интересных шляп. Леон продолжает что-то писать. Сколько записей! На него смотрят. Я тоже смотрю на него. В нём сразу можно узнать француза. Со своими портным-англичанином, сапожником-шведом, шляпником-американцем этот красивый человек является типичным французом во всей его бесцветной изысканности. Мягкие, торопливые, словно заученные, жесты, правильные, пропорциональные, но невыразительные черты лица – неужели таким должен быть типичный француз, человек без крупных недостатков, но и без ярких достоинств?

Марта внезапно грубо отрывает меня от моих этнологических размышлений.

– Пожалуйста, не говорите все разом. Ну и тоска же тут. Нет ли здесь местечка повеселее?

– Есть, – отвечает Леон и заглядывает в путеводитель Бедекера. – Ресторан «Берлин». Там гораздо шикарнее, он больше во французском духе, но там меньше национального колорита.

– Тем хуже для национального колорита. Я приехала сюда ради Вагнера, а не ради Байрета. Так что завтра мы отправимся в «Берлин»…

– Нам придётся заплатить там десять марок за порцию форели под пряным соусом…

– Ну и что? Можи здесь, ему ничего не стоит заплатить за нас в ресторане раз… или два.

Я решаюсь вмешаться:

– Но пойми. Марта, мне неловко напрашиваться на приглашение Можи.

– Так вот, дорогая моя, в этот день ты можешь обедать в кафе «Дюваль»!..

Леон раздосадованно откладывает в сторону свой карандаш:

– Как вы резки. Марта! Во-первых, здесь нет кафе «Дюваль»…

Марта явно раздражена, она язвительно смеётся.

– Ах уж мне этот Леон! У него всегда найдётся подходящий ответ… Полно, Анни, не строй из себя мученицу. Просто этот цыплёнок с грушами вывел меня из себя… Вы идёте или нет? Сегодня я выдохлась и возвращаюсь в гостиницу.

С недовольным видом она подбирает свою длинную, волочащуюся по земле пышную юбку и окидывает террасу презрительным взглядом.

– Как бы там ни было, дети мои, когда у нас в Париже откроют маленький ресторан «Байрет», там будет куда шикарнее… И народу будет больше!

Как прошла первая ночь… об этом мне лучше не говорить. Я лежала, свернувшись клубочком, на жёстком матрасе, тело царапали шершавые простыни, с боязливой осторожностью я вдыхала – возможно, мне это только казалось – неотступный запах капусты, проникавший в комнату через щель под дверью, через окна, сквозь стены. В конце концов я вылила на простыни целый флакон «Белой гвоздики» и забылась тяжёлым сном, полным причудливых и сладострастных сновидений, это был целый скабрёзно-карикатурный роман, где героями выступали мы в нарядах времён Луи-Филиппа; Ален в чесучовом костюме, я же, в платье из органди, была так неприступна, как мне и не снилось. Впрочем, мои длинные панталоны делали любое согласие с моей стороны невозможным.

Билеты мы взяли чуть ли не перед самым спектаклем, и случилось так, что место моё оказалось довольно далеко от Марты и Леона. Я рада этому, хоть и не подаю виду. Я стою в зрительном зале, освещённом неярким светом круглых ламп, образующих разорванное ожерелье, и осторожно вдыхаю запах жжёной резины и подвальной плесени. Серое уродство самого зала нисколько не раздражает меня. Всё это – и низкая сцена, и зияющая чёрная яма, откуда должны политься звуки оркестра, – уже столько раз было описано, что кажется мне даже знакомым. Жду. Где-то во второй раз зазвучали фанфары (по-моему, это призыв Доннера). Иностранки утомлённо-привычным жестом вынимают шпильки из шляп. Я следую их примеру. Как и они, я посматриваю на Furstenloge, [27]где торжественно восседают какие-то чёрные фигуры и мелькают лысые головы… Всё это не представляет ни малейшего интереса. Надо подождать ещё немножко, пока в последний раз откроется обитая сукном дверь, пропустив голубоватую полоску света, пока в последний раз прокашляется старая англичанка, и тогда наконец из ямы вырвется первая нота и пророкочет, словно притаившийся зверь…

– Действительно, это великолепно, – не допускающим возражений тоном заявляет Марта. – Но как мало антрактов.

Я ещё вся дрожу, как в лихорадке, но ревниво стараюсь скрыть своё волнение, словно пытаюсь подавить чувственный порыв. А потому я просто отвечаю, что не заметила, как пролетело время. Но моя золовка, напрасно надевшая впервые своё оранжевое платье, платье цвета её волос, не слишком высоко ценит этот пролог-феерию.

– Антракты здесь, дорогая моя, – часть спектакля. Их смотрят, спроси у любого завсегдатая. Во время антрактов закусывают, встречают знакомых, обмениваются впечатлениями… Это уникальное в своём роде зрелище. Вы согласны со мной, Можи?

Неприятный субъект едва заметно пожимает своими толстыми плечами.

– «Уникальное в своём роде» – это как раз то, что я хотел сказать. И тем не менее они не боятся подавать вам здесь вместо светлого пива помои с привкусом мастики. Пить в Байрете подобную мерзость! Они, видимо, за дураков нас принимают.

Я напрасно ищу в этом развязном, опустившемся типе хоть какой-нибудь признак облагораживающего его фанатизма. А ведь именно Можи одним из первых открыл Вагнера французам. Он буквально заставил их обратить на него внимание, упрямо, из года в год печатая статьи, где откровенный скептицизм неожиданно соседствует с неподдельным лиризмом хронического алкоголика. Я знаю, что Леон презрительно отзывается о его напыщенном, вульгарном слоге, а Можи язвительно называет Леона не иначе как «светским человеком»… В остальном же они прекрасно ладят друг с другом, особенно эти два последних месяца.

Затерявшись в огромном театральном буфете, я чувствую себя так далеко… нет, я недостаточно точно выразилась – такой отрезанной от всего, что меня окружает! Во мне ещё живёт демон музыки, во мне ещё поют и жалобно плачут ундины, стараясь заглушить громкое звяканье тарелок и вилок. Обезумевшие официанты в насквозь просаленных чёрных фраках носятся взад и вперёд с подносами в руках, и розоватая пена из пивных кружек попадает на тарелки с мясом под соусом.

– Как будто недостаточно их Gemischte-compote. [28]– ворчит недовольно Марта. – Этот Логе – удивительная посредственность, согласны, Можи?

– И совсем не удивительная, – снисходительно-шутовским тоном откликается Можи. – Я слышал, как он исполнял эту партию семнадцать лет назад, и нахожу, что теперь он поёт бесспорно лучше.

Марта не слушает его. Она пристально всматривается вдаль и направляет туда свой лорнет.

– Но… но это в самом деле она!

– Кто – она?

– Шесне! И с ней незнакомые люди. Там, в глубине зала, их столик стоит у самой стены.

С тяжёлым чувством, словно какая-то невидимая рука потянула меня назад, в мою прежнюю жизнь, я внимательно и боязливо изучаю расположенные в шахматном порядке столики: этот узел белокуро-розовых волос, несомненно, принадлежит Валентине Шесне.