Елена Арсеньева - Царственная блудница

– Поднимайся, Никита Афанасьевич, – сказал Шубин. – Тут нашего француза вдруг озарило... прибежал ко мне, говорит, что знает, как бумаги добыть.

– Знаю, знаю! – послышался торопливый говор д’Эона, и он выступил на свет, окутанный одеялом и босой. – Права была Афоня, совершенно права.

Афоня? Никита Афанасьевич нахмурился. Что-то было связано с этим именем... она вроде бы приходила сюда... домогалась его, а потом? Бесстыдная девка! Потом ушла? Конечно, ушла, а он...

Он не помнил.

– Афоня сказала, для Линара ничего нет сейчас дороже этого письма, – торопливо, оживленно продолжал д’Эон. – Не хочется ее будить сейчас, а то так и расцеловал бы ей ручки. Ну ничего, расцелую после, когда вернемся. Умница она, а мы ее и слушать не стали.

– А что тут слушать-то? – недовольно пробурчал Бекетов, который снова уронил гудящую голову на подушку и смерть как не хотел поднимать ее опять. – Это небось и драку ясно, что письмо императрицыно для него сейчас на вес золота.

– Значит, случись что в доме, он первым делом письмо спасать станет, разве нет? – хохотнул д’Эон. – Даже панталоны свои позабудет, а письмо спасет.

– Ну да, – согласился Бекетов. – Только что случиться может?

– Да мало ли что, – улыбчиво проговорил д’Эон. – Например, пожар.

– Ох, ох, – совсем по-стариковски закряхтел Шубин. – Ох, господи, грехи наши тяжкие...

– Какой пожар? – тупо спросил Бекетов. – Откуда бы там пожару взяться, ни с того ни с сего?

– ...смертные, незамолимые... – продолжал Шубин.

– Ни с того ни с сего он там и впрямь не возьмется, – согласился д’Эон. – Пожар берется либо по неосторожности, либо по злому умыслу.

– ...отпусти нам и помилуй нас, – пробормотал Шубин, перекрестился – и вдруг решительно сказал: – Кавалер дело говорит. И это единственное, что нам осталось, если мы хотим письмо добыть. Ежели огонь вспыхнет, Линар сам в тайник полезет и бумагу вынет. Вот тут-то кто-нибудь его и перехватит, письмо отнимет и выскочит через окошко в сад, где мы его ждать будем.

Бекетов взялся руками за голову. Даже в том одурманенном состоянии, в каком он находился, он не мог не признать, что выдумка, может, не столь добропорядочна, зато действенна, особенно в тех обстоятельствах, в которых они находились. Бекетов мог жалеть только о том, что это озарение не посетило его самого. Ну что ж, приходится признать: и у французов порой просветления в мозгу бывают. И они кое на что годны.

Как и некоторые девицы...

Да, кабы Никита Афанасьевич вчера повнимательней слушал Афоню, а не злобствовал, глядишь, и сам бы додумался бы, к чему она речь ведет. А то отправилась девчонка спать озлобленная, и...

Его вдруг словно кипятком окатило. Туман в голове вмиг рассеялся, и память вернулась. Он вспомнил все, только не мог поверить, что это не сон был, не кошмарный сон...

– Да что вы молчите, Никита Афанасьевич? – с досадой спросил Шубин. – Что это как будто остолбенели?

– Неужели вам не нравится мой projeсt? – обиженно проговорил д’Эон. – Ну тогда предложите лучше.

– Нравится... – прохрипел Бекетов. – Ничего лучше не... не предложу...

– Ну и ладно, коли так, – решительно сказал Шубин. – Одевайтесь и вниз. И вы, кавалер, поспешите.

Д’Эон уже выметнулся из комнаты. Шубин задержался лишь настолько, чтобы зажечь своей свечой ту, которая стояла на столе возле кровати Бекетова.

Первым делом Никита Афанасьевич дотянулся до нее, схватил и откинул одеяло.

От того, что он увидел, у него стемнело в глазах так, словно свеча погасла. Но она горела и продолжала освещать измятую, чуть ли не в ком сбитую простыню, на которой виднелись кровавые пятна.

Англичане умели учиться на ошибках, и знакомая калитка в заборе оказалась закрыта. Афоня дернула ее раз и другой, но остановилась. Толку-то? Она помнила, какой раньше здесь был хлипкий засов, калитка ходуном ходила, лишь к ней притронешься, а сейчас не сдвинешь ее. Знать, заменили засов. Не с ее силой пытаться его своротить, и руку не просунуть, чтобы отодвинуть. Афоня не стала терять время и, взглядом примерившись к высоте забора, отошла подальше, чтобы разбежаться.

Благословение божие эта мужская одежда, что б она тут делала в юбках да кринолинах?!

Афоня несколько раз глубоко вдохнула, чтобы легче бежалось и выше прыгалось, и почувствовала, как закружилась голова. И ноги задрожали...

Она себя не узнавала. Раньше никакая усталость ее не брала, а сейчас... или прав был Шубин, все дело в мозготрясении, которое с нею содеялось?! Да, именно мозготрясением, воистину, можно было объяснить то, что она содеяла нынче... и после чего пребывала в бессилии душевном, умственном и телесном. Вдруг вспомнилось, как одна из ее английских кузин выходила замуж. На другой день после свадьбы самые близкие родственники прибыли к праздничному семейному столу, и Джудит ходила, еле передвигая ноги, вообще вся держалась как стеклянная, и Атенаис это казалось ужасно смешно. Она спросила, что с Джудит, спросила у своей второй кузины – бойкой на язык Бетси, и та хихикнула: «Ты что, не понимаешь? Она была девицею, а стала женщиной! Думаешь, это так просто?!»

Это непросто, Афоня нынче сама понимала, и, будь ее воля, она не двинулась бы с теплой и мягкой постели, а так и провела бы день, но вышло, что нельзя ей разнеживаться на пуховиках воспоминаний, и даже не дозволено ей перебирать их издалека, потому что сразу непременно наткнешься на имя, которое слетело с любимых губ среди поцелуев... чужое имя, ненавистное имя!

Нет, нельзя об этом!

Она разбежалась и кое-как, с непривычной неуклюжестью, прорвавшись сквозь ломоту в ногах, вскарабкалась на забор. Огляделась – со стороны улицы никого, и в саду тихо – и спрыгнула с забора в высокую траву.

Конечно, был риск, что тут же налетит Брекфест, однако по тому времени, которое Афоня провела в посольстве, она помнила, что раньше рассвета Гарольд собаку в сад не пускал. Либо на вечерней заре, либо на ранней утренней. Поэтому оставалась надежда, что Афоне повезет.

Вообще, как вспомнишь, очень даже не зря жила она в посольском доме. Это только казалось тогда – глаза б мои на этих англичан не глядели! – а на самом деле они глядели, да еще как внимательно. Глаза глядели, а голова запоминала. Теперь Афоня вполне отчетливо представляла себе, куда идти и что делать.

Сначала взобраться на галерейку – конечно, по столбу, потому что ступеньки старой деревянной лестницы скрипят так, что слышно во всех комнатах, которые на галерейку выходят, а среди этих комнат, между прочим, спальни Гарольда и Колумбуса, Линара то есть. Так пусть же ничто не потревожит их сна! Теперь приотворить окно фехтовальной залы, которое так и оставалось незастекленным после того, как его разбил Брекфест. Пробраться в залу и постараться в темноте не задеть стойки с рапирами и не налететь на шкаф. Выглянуть в коридор... Через две двери налево комната Гарольда. Через одну направо – комната Линара. Вот туда Афоне и нужно, но еще не сейчас... немного погодя. Сначала нужно повернуть налево и дойти до конца коридора. Там днем и ночью топится печь (имеется слуга, чтобы доглядывал за ней во всякое время). Почему-то англичане постоянно мерзнут, печка даже в жару всегда раскалена. Они ворчат, что могут согреться лишь у камина, что, на взгляд Афони, порядочная дурь. Печка тепло хранит, камин его расточает безрассудно. К печке можно прижаться и спустя час после того, как она прогорит, – и согреешься, а с открытого огня что проку? Отец камин любил, а Афоня с матерью – нет.