Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос

– Флип! Вот ты где, Флип! А я тебя искала… Что с тобой?

Запыхавшись, юная чаровница опустилась рядом с ним и запустила пальцы в его шевелюру, пытаясь с милой робостью заглянуть ему в лицо.

– Со мной всё в порядке, – хрипло пробормотал он. И с неким страхом приподнял веки. Она ткнулась коленями в песок, немилосердно смяв с десяток воланов из органди, и ползала перед ним, словно покорная жена воина-индейца.

– Флип, ну прошу тебя, не сердись!.. Ты на меня за что-то в обиде… Но ты же знаешь, я тебя люблю больше всех. Скажи хоть что-нибудь, Флип!

Он искал в её облике следы того мимолетного блеска, что так ослепил и взбудоражил его. Но перед ним снова была его Вэнк. девочка-подросток, впавшая в отчаяние, поверженная преждевременно навалившимся на неё грузом угрюмой неловкой преданности, спутницы истинной любви… Он вырвал руку, которую она поцеловала.

– Оставь меня. Ты ничего не поняла, ты никогда ничего не поймёшь. Да встань же наконец!

И он принялся разглаживать измятое платье, вновь приладил распустившийся на груди бант, поправил взлохмаченные ветром волосы, пытаясь восстановить облик того таинственного идола, что привиделся ему в гостиной…

– От каникул осталось полтора месяца. Вот и всё!..

– Только месяц, – отозвалась Вэнк. – Ты же знаешь, что мне к двадцатому сентября надо в Париж.

– Зачем? Ведь твой отец каждый год свободен до первого октября?

– Всё так, но у мамы, у меня и у Лизетты с двадцатого сентября до четвёртого ноября останется не так уж много времени: платья для занятий, шубка, шляпа… и то же самое для Лизетты. Вот я и говорю: у нас, у женщин…

Лёжа на спине, Флип метнул вверх две полные горсти песка.

– О-ля-ля! «У вас, у женщин». Сколько суеты по такому нестоящему поводу!

– Куда деться. Вот ты найдёшь свой костюмчик заранее приготовленным на постели. И забот-то тебе останется только с ботинками, ты ведь покупаешь их в той лавочке, куда отец запрещает тебе наведываться. А остальное появится само собой. Вы, мужчины, довольно удобно устроились!..

Флип резко оттолкнулся от земли и сел, готовый дать отпор её ироническому наскоку. Но Вэнк и не думала издеваться над ним. Она подшивала розовую оборку к креповому платью под цвет её глаз, а её непокорные волосы, некогда остриженные «под Жанну д'Арк», отрастали медленно. Иногда она их делила у затылка на два соломенных пучочка и. перехватив голубыми ленточками, пускала вдоль щёк. Но после завтрака она потеряла один из бантов, и распустившийся пучок крылом прикрывал половину лица. Флип нахмурил брови:

– О Боже, Вэнк, что у тебя с причёской!

Она покраснела, несмотря на каникулярный загар, и, смиренно глянув на него, заправила непослушные пряди за уши.

– Придётся терпеть. У меня не будет настоящей причёски, пока волосы не отрастут. А эта – за неимением лучшей…

– Да, кратковременное уродство тебя, разумеется, смутить не может… – грубо оборвал он её.

– Клянусь, Флип, ты ошибаешься.

Пристыженный её мягкостью, он умолк, и она подняла на него удивлённый взгляд, поскольку не ожидала никакого великодушия. Да и он сам счёл, что это лишь временная передышка, вспышка чувствительности, после которой следует ожидать упрёков и ребяческих сарказмов – всего того, что он окрестил «гончим инстинктом» своей юной подруги. Но она лишь грустно усмехнулась. Улыбка, блуждавшая на её губах, была обращена к спокойному морю, к небу, по которому ветер протянул лёгкие перья облаков.

– Наоборот, очень бы хотелось выглядеть красивой, уверяю тебя. Мама говорит, что я могу ещё похорошеть, но надо запастись терпением.

Она отважно несла неуклюжую ношу своих пятнадцати лет, поджарая от неутомимого бега и лазания, просоленная и крепконогая, часто схожая с гибкой тонкой лозой. Но несравненная голубизна глаз, простой чистой формы рот уже могли служить законченным образцом женской грации.

– Терпение, терпение…

Флип вскочил, ковырнул носком сандалии сухой песок, в котором жемчужно поблёскивали мелкие ракушки. Ненавистное слово отравило послеполуденную праздность лицеиста на каникулах. В неистовстве своих шестнадцати лет он ещё мог притерпеться к безделью, неподвижной истоме летних дней, но сама мысль о необходимости ждать, о неуклонном течении жизни приводила его в отчаяние. Напружинив полуголую грудь, он с вызовом вскинул оба кулака к горизонту:

– Терпеть! У вас всех на устах одно это слово: у тебя, у моего отца, у учителей… Чёрт бы всех подрал!..

Вэнк отложила шитьё, чтобы полюбоваться своим спутником, которого переходный возраст явно щадил. Темноволосый, белокожий, невысокий, он рос медленно, зато уже с четырнадцати лет походил на маленького хорошо сложенного юношу и с каждым годом лишь немного подрастал.

– А что прикажешь делать, Флип. Так уж приходится. Тебе всё ещё кажется, будто стоит вот так потрясти кулаками, крикнуть: «Ах, к чёрту все!» – и что-нибудь изменится? Выше головы не прыгнешь. Тебе предстоит экзамен на бакалавра, если повезёт, тебя примут…

– Замолчи! – крикнул он. – Ты говоришь совсем как моя мать!

– А ты – как дитя неразумное! На что ты надеешься, бедняжка, при этаком нетерпении!

Чёрные глаза Флипа уставились на неё с ненавистью: его назвали «бедняжкой»!

– Ни на что я не надеюсь! – с трагическим надрывом воскликнул он. – И менее всего на то, что ты меня когда-нибудь поймёшь! Ты вот вся как на ладони – со своими розовыми оборками, возвращением в город, учением, мелочными заботами. А тут одна только мысль, что мне скоро стукнет шестнадцать с половиной…

Хотя в глазах Перванш ещё стояли слёзы обиды, ей удалось рассмеяться:

– Ох, вон оно что? Ты себе кажешься повелителем мира, потому что тебе уже шестнадцать? Это на тебя так подействовал синематограф?

Флип схватил её за плечо и яростно тряхнул:

– Я приказываю тебе замолчать! Стоит тебе открыть рот, и оттуда выскакивает какая-нибудь глупость… Я подыхаю, говорю тебе; я подыхаю оттого, что мне только шестнадцать! Будут проходить ещё годы и годы: экзамены, поступление в институт. Когда двигаешься как бы ощупью, спотыкаешься, начинаешь всё сначала, если не удалось с первого раза, снова глотаешь знакомую жвачку, если сразу не переварил и провалился с треском… Годы, когда перед мамой и папой надо делать вид, что тебе нравится избранная карьера, чтобы их не огорчать. И притом видеть, как они сами изо всех сил пыжатся, чтобы выглядеть безупречными и всезнающими, хотя понимают, что со мной, ещё меньше меня самого… Ах, Вэнк, Вэнк, я так ненавижу всё то, что мне предстоит! Почему нельзя сделать так, чтобы мне сразу исполнилось двадцать пять?

Всё его существо источало нетерпимость и обычное для его лет отчаяние. Жажда поскорее состариться, презрение к годам, когда тело и душа расцветают, превращали этого сына мелкого парижского предпринимателя в романтического героя. Он плюхнулся наземь к ногам Вэнк и продолжал причитать сидя: