Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины

– Что ты делаешь с ведром, мама? Ты не можешь подождать, когда придёт Жозефина?

Я выбегала из спальни. В очаге уже был разведён огонь, потрескивал сухой хворост. На плите, выложенной голубой плиткой, кипело молоко. В небольшом количестве воды растворялась плитка шоколада, предназначенная мне на завтрак. Сидя в своём плетёном кресле, мама молола ароматный кофе, который сама обжаривала! Утренние часы всегда были милосердны к ней; на её щеках горели их яркие цвета. Пока в церкви звонили к заутрене, а мы ещё спали, она с лёгким здоровым румянцем на щеках, повернувшись лицом к восходящему солнцу, упивалась запретными плодами.

Запретными плодами были тяжёлое ведро, вынимаемое из колодца, хворост, разрубаемый серпеткой на дубовом чурбане, заступ, мотыга и самый главный – двойная лестница, прислонённая к окошку деревянного сарайчика. А ещё – побеги винограда шпалерной формы, которые нужно было подвязать, слишком длинные ветки сирени, нуждающиеся в обрезке, кошка, у которой закружилась голова на коньке крыши… Все сообщники, помогавшие ей когда-то, когда она была сильной и ловкой, все второстепенные деревенские божества, подчинявшиеся ей и позволявшие обходиться без слуг, теперь перешли в стан её врагов. Но сладость борьбы должна была покинуть маму лишь вместе с жизнью. В семьдесят один год она ещё встречала рассвет победительницей, правда небезусловной, были и потери: ожоги, порезы, промокшие ноги или опрокинутое на себя ведро воды. Она умудрялась найти способ прожить свои лучшие часы и насладиться независимостью до того, как самые ранние пташки раскроют свои створки, и могла нам поведать о пробуждении котов, строительстве гнёзд, о новостях, которые ей вместе с молоком и батоном горячего хлеба доставляли молочница и разносчица из булочной, – словом, хронику рождения дня.

Лишь однажды увидела я утром холодную кухню, не снятую со стены голубую кастрюльку и почувствовала приближение маминого конца. Болезнь много раз отступала, и в эти затишья в очаге вновь пылал огонь, а ароматы свежего хлеба и шоколада проникали под дверь вместе с нетерпеливой кошачьей лапкой. Эти передышки были чреваты внезапными тревогами. Как-то мы нашли маму в обнимку с огромным ореховым шкафом под лестницей – она якобы передвигала его со второго этажа на первый. Брат потребовал, чтобы мама успокоилась, и настоял, чтобы прислуга ночевала в доме. Но что могла старая служанка против хитрой и молодой жизненной силы, которой удавалось околдовать и увлечь за собой тело, одной ногой уже стоящее в могиле? Однажды брат, возвращаясь до восхода солнца от больного, застал маму с поличным на месте преступления. В ночной рубашке и в грубых садовых сабо, с серой старушечьей косичкой, торчащей на затылке подобно хвосту скорпиона, в заправской позе подёнщика – одна нога на буковых козлах, спина выгнута, – помолодевшая от невыразимых наслаждения и вины, мама, вопреки всем клятвам и ледяной утренней росе, пилила во дворе дрова.

Это чудо! Чу-до!

– Знаю-знаю. Она старается. Нарочно это делает.

Эта реплика стоит мне негодующих взглядов Дамы-которую-я-плохо-знаю. Перед тем как уйти, она ещё раз гладит круглую головку Пати-Пати и вздыхает: «Ну иди же, любовь моя» – на манер «бедный непонятый мученик…». Моя собака брабантской породы посылает ей на прощание косой прочувствованный взгляд – капелька карего и много белого – и немедленно переключается на залюбовавшегося ею незнакомца: желая рассмешить его, имитирует собачий лай. Для этого Пати-Пати надувает свои щёки рыбы-луны, выпучивает глаза, набирает воздух в грудь, распрямляя её как щит, и негромко издаёт нечто вроде:

– Гу-гу-гу… – Затем вытягивает свою бойцовскую шею, улыбается, дожидается аплодисментов и скромно добавляет: – Уа.

Если аудитория замирает от восторга, Пати-Пати, не дожидаясь вызова на бис, щедро одаривает её серией звуков, в которых каждый волен распознать тюлений крик – немного в нос, кваканье лягушки под летним дождём, клаксон, но никогда не лай.

Теперь она обменивается с незнакомцем мимикой Селимены. [60]

Незнакомец жестом подзывает её.

– За кого вы меня принимаете? – отвечает Пати-Пати. – Если хотите, поговорим. Но я не сделаю ни шагу.

– У меня есть сахар на блюдечке.

– Подумаешь, невидаль какая. Ино дело сахар, ино дело дружба. С вас и того хватит, что я вращаю тут перед вами своим правым глазом – позолоченным, готовым вылезти из орбиты – и своим левым глазом, похожим на авантюрин… Полюбуйтесь на мой правый глаз… Теперь на левый… Ещё раз правый…

Я строго обрываю их немой диалог.

– Пати-Пати, ты закончила это безобразие? Она устремляется – и душой и телом – ко мне.

– Ну конечно! Твоё желание для меня закон! У этого незнакомца приятные манеры… Но ты приказала: закончить! Чего ты хочешь?

– Уходим. Слезай, Пати-Пати.

Ловкая и горячая, она спрыгивает на ковёр. Стоя, она напоминает крошечную африканскую антилопу коричнево-красного цвета: широкая в крестце, толстозадая, грудь колесом. Её чёрная морда улыбается, до самого затылка подрагивает в такт виляющему обрубку хвоста тело, а торчащие в небо ушки как бы заклинают от jettatura. [61]Такой предстаёт на всеобщее обозрение моя гладкошёрстная брабанская собачка, которую собачники оценивают как «весьма типичную особь», чувствительные дамы называют «чудом», которая официально именуется Пати-Пати, а в кругу близких известна под кличкой «домашний бес».

Ей два года, она весела, как негритёнок, и вынослива, как чемпион по ходьбе. В Булонском лесу она запросто обгоняет велосипед, в деревне бежит рядом с повозкой на довольно далёкое расстояние.

А по возвращении у неё ещё хватает сил погоняться за ящерицей по тёплому плиточному полу террасы…

– Ты что, никогда не устаёшь, Пати-Пати?

Она смеётся.

– Никогда! Но если уж я ложусь спать, то сплю как убитая и даже не ворочаюсь во сне. Никогда не болела, никогда не ходила на ковёр, меня никогда не рвало, я легка, чиста, как ангел, стройна, как лилия…

Что правда, то правда. Она умирает от голода именно в часы приёма пищи. Полна энтузиазма во время прогулок. Безошибочно занимает своё место под столом, обожает рыбу, ценит мясо, довольствуется хлебной корочкой, клубникой и мандаринами лакомится, как настоящий знаток. Если я намерена оставить её дома, мне достаточно произнести «нет!», и она с благоразумным видом усаживается у порога, пряча слезу. В метро она растворяется у меня под плащом, в поезде сама стелет себе постель, со всех сторон подтыкая под себя одеяло. С наступлением вечера она устанавливает наблюдение за садовой калиткой и лает на всё, что кажется ей подозрительным.

– Замолчи, Пати-Пати.