Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины

Она улеглась в корзину, с доверием, как какая-нибудь многоопытная кошка, отнеслась к опилкам, а когда я вытянулась в тёплой воде, её улыбающаяся и устрашающая физиономия показалась вместе с двумя лапами у края ванны…

Она любила воду, и я часто по утрам ставила для неё таз с водой. Она била по воде, расплёскивая её, затем мокрая, счастливая принималась урчать. Любила важно прогуливаться по квартире с тапкой в зубах. Раз по двадцать катала деревянный шар по лестнице. На окрик «Бату» появлялась с очаровательным и нежным вскриком и задумчиво, с открытыми глазами, беззаботно устраивалась у ног горничной, занятой шитьём. Ела она неторопливо, осторожно, коготками брала кусочки мяса. Каждое утро я подставляла ей голову, она крепко хватала её всеми четырьмя лапами и шершавым языком вылизывала мои стриженые волосы. Однажды она очень сильно схватила меня за руку, и я её наказала. Обидевшись, она прыгнула на меня, и я с замешательством ощутила на себе её вес – вес дикого животного, его зубы, когти… Изо всех сил отшвырнула я её к стене. Она разразилась страшным мяуканьем, воем, заговорила на своём боевом языке и вновь пошла в наступление. Схватив её за ошейник, я ещё раз отбросила её к стене и ударила в морду. В эту минуту она, без всяких сомнений, могла серьёзно ранить меня. Но она не сделала этого сдержалась, взглянула мне прямо в лицо и задумалась… Клянусь, отнюдь не страх читался в её глазах. В этот решительный миг она – вполне осознанно – сделала выбор в пользу мира, дружбы, лояльного союза; улёгшись, она принялась лизать свой горячий нос…

Вместе с сожалениями о вас, Бату, во мне всегда жив укор: я корю себя за то, что прогнала подругу, в которой, к счастью, не было ничего человеческого. Впервые страх охватил меня, когда я увидела вас на четырёхметровой садовой ограде: вы очутились там одним прыжком – коты так и кинулись врассыпную. А в другой раз вы приблизились к собачке, которую я держала на коленях, примерились, безошибочно отыскали у неё за ухом место загадочного источника и принялись лизать, лизать… а затем, прикрыв глаза, стали покусывать. Я всё поняла и только тихо, сокрушённо проговорила: «Ах, Бату, Бату!» Обуздав свой стыд и плотоядие, вы вздрогнули всем телом.

Увы, Бату! Простая жизнь и дикая нежность не по нашему климату. Теперь вы живёте в зоологическом саду под романским небом; ров, который вам не одолеть прыжком, отделяет вас от тех, кто пренебрежительно относится к породе кошачьих; я надеюсь, вы забыли обо мне, которая, зная вашу непорочность во всём, кроме того, что заложено в вас природой, страдала от необходимости поместить вас в неволю.

Госпожа, Беллод сбежала.

– Когда?

– Сегодня утром, стоило мне открыть дверь. Её поджидал чёрно-белый ухажёр.

– Бог ты мой! Будем надеяться, к вечеру она вернётся…

Вот она и сбежала. Ничто не предвещало её побега, разве что наступило время собачьих свадеб; обычно она, такая красивая в своём чёрном одеянии и ярко-рыжих чулочках, послушно следовала за кем-нибудь из нас своей беззаботной иноходью, от которой на задних лапах, как подвески, болтались «штаны». Принюхивалась к траве, пощипывала её, презирала брабантских собачек с их пристрастием к списыванию кругов. А потом однажды встала как вкопанная, радостно навострила уши, уставилась на какую-то точку вдалеке, улыбнулась и всем телом на безыскусном собачьем языке прокричала:

– Это он!

Не успели мы спросить «Кто именно?», как она уже была в двух сотнях метров от нас; оказывается, она увидела Его – какого-то крошечного жёлтого заморыша…

Сама Беллод – длинная, лёгкая, как лань, высокая и горделивая, а любит карликов, помесь фоксов и бассетов, фокстерьеров, дрожащих мизерных шпицев. Среди её пассий – пудель цвета грязного, не тающего летом снега. Он окружает мою собаченцию в красных чулках смиренным, но упорным ухаживанием старого интеллигента. Смотрит на неё снизу вверх сквозь нечёсаные космы, словно поверх очков. Эскортирует её, бежит себе сзади мелкой неровной трусцой, от которой подрагивают все его грязные букли.

Вот она и сбежала. Куда? Надолго ли? Я не боюсь, что её раздавят или украдут: когда чужой протягивает к ней руку, она особым образом извивает шею и ощеривается, что отпугивает самых бесстрашных. Но есть ведь лассо, душегубки…

Проходит день.

– Госпожа, Беллод не вернулась.

Ночью шёл дождь – уже по-весеннему тёплый. Где шляется эта бесстыдница? Поди, голодает; правда, она может пить: лужи, ручьи в её распоряжении.

Перед решёткой у входа в сад дежурит промокший пёсик.

Он тоже дожидается Беллод… В Булонском лесу я расспрашиваю знакомого сторожа, не видел ли он большой чёрной собаки с рыжими лапами, надбровными дугами и брылями… Он качает головой:

– Ничего такого я не видал. Что я сегодня видел? Немного. Почитай, ничего. Дама поспорила с мужем… господин в лаковых туфлях спросил, нельзя ли снять двухкомнатную квартиру в доме сторожей, он, дескать, бездомный… Так что, ничего примечательного.

Проходит ещё день.

– Беллод всё ещё в бегах, госпожа…

В одиннадцать часов, отправляясь на прогулку, я решаю облазить все зелёные насаждения Отёя. [66]Ещё скрытая весна ощущается уже во всём, даже в ветре: чуть он сильнее – и ощущение острее, чуть он слабее – и ощущение мягче и нежнее. Чёрной с рыжим собаки нет как нет, зато показались рожки будущих гиацинтов и уже стали большими листики аронника. Заблудшая голодная пчела тычется во влажный мох, её можно взять в руки и согреть, не боясь, что она ужалит. Под мышкой у каждой веточки бузины торчит нежно-зелёный росток. Шестилетний опыт приучил меня узнавать в хриплой трели, в краткой хроматической гамме, которые с февраля издаёт птичья глотка, голос великого певца – отёйского соловья, хранящего верность своей роще, голос, озаряющий весенние ночи. Сегодня утром он разучивает у меня над головой забытые за зиму арии. Вновь и вновь принимается он за свои гаммы, сам себя прерывая хриплым смешком; в нескольких нотках уже звенит хрусталь майской ночи, и, стоит мне закрыть глаза, как я, помимо воли, связываю эти ноты с душным ароматом цветущей акации…

Но где же моя собака? Я иду вдоль частокола из каштановых реек, переступаю через железную проволоку, натянутую низко над землёй. Чья извращённо понятая забота о людях множит эти изгороди и проволочные заграждения, стремясь отвадить любителя пейзажа и предоставляя ему все возможности переломать себе ноги? Я возвращаюсь назад, устав от всех этих укреплений, загородок, заслонов, зелёных штакетников… И кто-то ещё смеет упрекать городские власти в том, что они запустили Булонский лес!

Что-то шевелится за одной из этих бесполезных баррикад… Что-то чёрное… рыжее… белое… жёлтое… Моя собака! Это моя собака!