Джейн Фэйзер - Ключ к счестью

— Что ж, вполне заслуженно.

— Конечно. Сначала обвинение было предъявлено и жене Майлза, но вскоре ее освободили, она лишена прав наследования и уехала к своим родителям в Линкольншир. Титул и имущество Брайанстонов остаются за государством, если я правильно понимаю.

— Наверное, так. И значит, нужно востребовать их для твоего сына.

Пен немного озадаченно взглянула на него.

— Я тоже придерживалась такого мнения. Но как подумаешь, с чем и с кем это дело связано… Ей‑богу, теперь мне это не кажется таким уж важным. Филипп здоров, разговорчив и, надеюсь, ничего не помнит о первых ужасных годах своей жизни. Во всяком случае, спит спокойно, без кошмаров. Думаю, он и дальше обойдется без этого нелегкого наследства.

— И все же, Пен, полагаю, стоит побороться. В память об отце Филиппа.

— Возможно, ты прав. Но это напоминает мне о том, Оуэн, что и тебе пора свести концы с концами в твоей жизни.

Она сказала и осеклась: подумала, что не имеет права настолько вторгаться в его существование. Он взял ее за руку, задумчиво повернул кольцо на ее пальце и произнес:

— Не в твоей, а в нашей жизни, Пен. В нашей.

— Мы почти не говорили о ней, — с искренним недоумением сказала она.

Он улыбнулся:

— Наверное, потому, что нам было хорошо и без этого. Она со смехом прижалась к нему, ощущая запах нагретой солнцем рубашки, игру мышц на его широкой груди.

— Да, — сказала она, — мы больше любили, чем говорили.

— Любить — тоже вид разговора.

Он продолжал гладить ее волосы, разбросанные по плечам: в деревенской глуши она их носила распущенными почти целый день. Вечерний ветерок развевал их, последние лучи солнца вплетали в них золотые пряди.

— Мы ведь возьмем с собой Люси и Эндрю, когда поедем? — спросила она, подняв голову и с беспокойством вглядываясь в его лицо, в глаза, в которых мелькнули прежние скорбные тени.

— Нет, — ответил он. — В настоящее время им гораздо лучше с моей матерью. Лондон для них по‑прежнему может быть опасен, да и счастливы они там не будут. Позднее, когда обстоятельства прояснятся, я заберу их.

Пен не стала спорить: в конце концов, это его дети, хотя она успела полюбить их, привязаться к ним. Но, как бы то ни было, Оуэну, и только ему, решать, когда он сможет публично признать их своими и при этом не бояться за их жизнь.

Что касается ее самой, она носит его обручальное кольцо и считает себя его женой, однако понимает: это тоже связано с опасностью. Ее семья знает об этом, и мужчины всегда готовы помочь, она уверена: если будет нужно защитить ее с оружием в руках, а Оуэна не окажется рядом, то и лорд Хью, несмотря на свой возраст, и Робин немедленно встанут на ее защиту. И привлекут своих сторонников. Так неужели, подумала она с грустью, у Оуэна совсем не осталось верных друзей, на кого можно положиться не в делах его мудреной службы, а в сугубо личных?

Она знала, он вынашивает сейчас нелегкое решение: что делать дальше? Продолжать ли свою опасную работу дипломата‑разведчика или целиком погрузиться в мирную, лишенную риска домашнюю жизнь? Подталкивать его к тому или иному она не считает возможным: он должен решить сам.

Она же безгранично любит его и не сомневается, что он испытывает к ней такие же чувства, а потому, не задумываясь, примет любое его решение и последует за ним хоть на край света…

Леди Эстер тоже предчувствовала, что сын собирается вскоре покинуть родной кров, и восприняла его решение без лишних слез, но с нескрываемой грустью.

Люси и Эндрю внимательно выслушали его обещание не задерживаться с возвращением и вскоре приехать за ними вместе с Пен.

— Но ведь ты берешь Филиппа? — упрекнул его Эндрю. Люси плакала, повторяя, что тоже хочет поехать и чтобы обязательно взяли бабушку.

— Не сейчас, дети, — отвечал он, обнимая и целуя их, отрывая от себя и передавая в руки своей матери. — Но обещаю, что вскоре сделаю это.

Пен не вытирала слез, которые текли по щекам, веря и не веря обещаниям Оуэна, но все равно испытывая глубокое сострадание к нему. Не могла она не думать и о печальной, одинокой судьбе его матери после того, как они заберут детей.

Ну почему любовь, это благороднейшее и самое великодушное из чувств, непременно причиняет кому‑то боль?

В конце июня они покинули Уэльс. На этот раз они не спешили, ехали спокойно. Солнце освещало путь, живые изгороди и сады зеленели, аромат цветения наполнял воздух.

На второй день к вечеру они остановились у ручья. День был жарким, Пен решила искупать ребенка. Она раздела Филиппа, потом скинула одежду с себя. Оуэн, лежавший плашмя на берегу, неотрывно смотрел на них.

Ему всегда нравились изысканные линии ее шеи и плеч, легкая округлость живота, изящная, четко намеченная талия, щедрые бедра. Он отметил, что за последние недели она немного поправилась, но это отнюдь не портило ее. Сейчас она была как спелый ароматный персик, и он обожал каждый дюйм ее зрелого тела.

Почувствовав его взгляд, Пен повернулась к нему, соски у нее затвердели от прохладной воды.

— Почему ты не идешь? — позвала она.

— Хочу разжечь костер и угостить вас форелью из ручья.

Позднее, когда они поели и Филипп уже безмятежно спал на своем одеяле под яркими ночными звездами, Пен пришла к Оуэну и легла рядом, прижавшись, пытаясь слиться в одно, испытывая экстаз за экстазом.

— Женщины такие везучие, — сказал он с тихим смехом. — Это просто несправедливо по отношению к мужчинам.

— Но это плата за наши страдания при родах, — ответила она, когда смогла обрести дыхание.

Еще через какое‑то время она села на одеяле и заговорила. И сказала то, чего не собиралась говорить, даже поклялась себе в этом.

— Не знаю, — сказала она, — как смогу жить, не видя тебя рядом. Не ощущая тебя. Ты будешь часто уезжать неизвестно куда, я буду ждать в страхе, под гнетом постоянной тревоги, неопределенности, неведомой опасности. Я много думала, убеждала себя, что смогу смириться, вытерпеть. Запрещала себе говорить с тобой об этом. Но… видишь, Оуэн, я не выдержала и заговорила.

Она замолчала, не глядя на него, он тоже ничего не говорил.

— О нет! — воскликнула она с яростью. — Я вытерплю! Должна вытерпеть. Только не знаю, как это сделать!

Он тоже сел, нашел ее руку с кольцом на пальце и заговорил спокойно и весомо, как если бы давно обдумал свои слова.

— Да… семья, друзья… Я всегда поступался ими, выдвигая работу на первое место. Можно сказать, до сей поры я жил ради работы. Это определяло мои отношения с самим собой и с другими.

— Знаю, дорогой. — Она приложила палец к его губам. — Не будем больше. Считай, у меня был очередной приступ слабости, но я преодолела его. — Она улыбнулась в темноте. — Счастье размягчает.