Сидони-Габриель Колетт - Жижи

– Да.

– Он ничего не прислал? Ни цветов, ни подарков?

– Ничего. По-твоему, это плохой признак?

– Вполне в его духе. Проследи за тем, чтобы малышка принарядилась. Она хорошо выглядит?

– Сегодня не очень. Бедняжка…

– Перестань, перестань, – сурово сказала Алисия. – Хныкать ты будешь потом, когда она всё испортит.

– Ты почти ничего не ела, Жижи.

– У меня нет аппетита, бабушка. Можно мне выпить ещё немного кофе?

– Конечно.

– А капельку ликёра?

– Ну конечно. Ликёр даже очень полезен для желудка.

В открытое окно проникали уличный шум и жар нагретой мостовой. Жильберта купала кончик языка в рюмке с ликёром.

– Видела бы тебя тётя Алисия, – дружелюбно сказала госпожа Альварес.

На губах Жильберты промелькнула горькая улыбка. Старое клетчатое платье стягивало ей грудь, свои длинные ноги она вытянула под столом.

– Почему всё-таки мама сегодня с нами не ужинала? У неё правда репетиция в «Опера-Комик»?

– Правда, раз она так нам сказала.

– А мне кажется, она просто не хотела ужинать сегодня дома.

– Почему ты так думаешь?

Не отрывая глаз от залитого солнцем окна, Жильберта пожала плечами.

– Сама не знаю, бабушка.

Допив свою рюмку, Жижи встала и начала убирать со стола.

– Оставь, Жижи, я уберу сама.

– Почему, бабушка? Это же моя обязанность.

Она взглянула прямо в глаза госпожи Альварес, и та была вынуждена отвести свой взгляд.

– Мы поздно обедали, сейчас почти три, а ты ещё не одета…

– Кажется, впервые в жизни мне понадобится целый час, чтобы переодеться.

– Я тебе не нужна? Ты хорошо завита?

– Да, бабушка, хорошо. Когда позвонят, не открывай, я открою сама.

Ровно в четыре часа Гастон Лашай трижды позвонил в дверь. Озабоченное детское личико выглянуло из комнаты: Жижи прислушивалась. После повторных нетерпеливых трелей Жильберта выбежала на середину гостиной. Она так и осталась в старом клетчатом платье и хлопчатобумажных чулках. Потерев щёки кулачками, она наконец направилась к двери.

– Здравствуйте, дядюшка Гастон.

– Ты что, не хотела мне открывать, злючка?

Они задели друг друга плечами, вежливо извинились, потом неловко рассмеялись.

– Садитесь, пожалуйста, дядюшка. Представьте себе, у меня не было времени переодеться. Не то что у вас. Какая красивая саржа, я такой никогда не видала.

– Ты ничего в этом не понимаешь, это шевиот.

– Да, правда. Что я такое говорю.

Она села напротив него, натянула юбку на колени, и они посмотрели друг на друга. Жильберта внезапно утратила свою детскую самоуверенность, и в её расширившихся синих глазах промелькнуло какое-то жалобное выражение.

– Что с тобой, Жижи? – спросил Лашай вполголоса. – Скажи мне что-нибудь… Ты знаешь, зачем я пришёл?

В ответ она лишь кивнула головой.

– Так да или нет? – спросил он ещё тише.

Она откинула за ухо локон и решительно проглотила слюну.

– Нет.

Лашай разгладил усы и отвёл взгляд от синих потемневших глаз, от родинки на розовой щёчке, от изогнутых ресниц, губ, которым была неведома его власть, тяжёлых пепельных волос, шеи, литой как колонна, крепкой, не похожей на женскую, без единого украшения…

– Я не хочу того, чего хотите вы, – вновь заговорила Жильберта. – Вы сказали бабушке…

Он прервал её движением руки. Рот его слегка скривился, словно его мучила зубная боль.

– Я сам знаю, что я сказал твоей бабушке. Можешь мне это не повторять. Скажи мне только, чего ты не хочешь. Ты можешь также сказать, чего ты хочешь… Ты это получишь.

– Правда? – вскричала Жильберта.

Он кивнул, плечи его устало ссутулились, словно он совершенно выбился из сил. Жижи с удивлением наблюдала за этими проявлениями слабости и душевной муки.

– Дядюшка, вы сказали, что хотите обеспечить моё будущее?

– Да, и тебе не на что будет жаловаться, – твёрдо сказал Лашай.

– Конечно, только если это будущее мне понравится, – не менее твёрдо возразила Жижи. – Мне все уши прожужжали, что я отстаю в развитии, но я всё же понимаю, что означают ваши слова. Они означают, что я должна буду уехать из моего дома, буду жить с вами и спать в вашей постели…

– Умоляю тебя, Жижи…

Она остановилась, потому что голос у него действительно был умоляющим.

– Не понимаю, дядюшка, что, собственно, тут такого, ведь вы не постеснялись сказать об этом моей бабушке? И бабушка тоже не постеснялась сказать всё это мне. Бабушка хотела убедить меня, что мне невероятно повезло. Но я-то знаю, что она не всё мне рассказала. Я знаю, что получится, если вы займётесь моим будущим: это значит – мои портреты в газетах, это значит – праздник Цветов и скачки в Довиле. Когда мы с вами поссоримся, об этом напишут в «Жиль Блаз» и «Пари ан амур»… А когда вы бросите меня окончательно, как бросили Жантиану де Севенн, как только она вам надоела…

– Как, тебе и это известно?

Она серьёзно кивнула головой.

– Мне рассказывали бабушка и тётя Алисия. Они объяснили мне, что вы человек известный. Я знаю, что Мариза Шюке украла у вас письма, а вы подали на неё в суд. Я знаю, что графиня Париевски была вами очень недовольна, потому что вы не захотели жениться на ней, и она стреляла в вас из револьвера… Я знаю то, что знают все.

Лашай положил руку на колено Жильберты.

– Все эти истории не стоят того, чтобы их обсуждать, Жижи. С этим покончено. Всё это в прошлом.

– Сегодня покончено, дядюшка, а завтра начнётся сначала. Вы, конечно, не виноваты в том, что вы так известны. Но у меня совершенно другой характер. Всё это не по мне.

И, одёрнув край юбки, она сбросила со своего колена руку Гастона.

– Тётя Алисия и бабушка с вами заодно. Но меня это тоже касается, и у меня тоже есть мнение. Так вот вам моё мнение: мне это не подходит.

Она поднялась и стала ходить взад и вперёд по комнате. Молчание Гастона, видимо, смущало её, и она подбадривала себя, бормоча: «Правда, правда, всё это именно так… Разве я не права?..»

– Скажи мне лучше, – заговорил наконец Гастон, – не пытаешься ли ты просто скрыть от меня, что я тебе не нравлюсь… Если это так, проще сказать об этом прямо.

– Нет, дядюшка, вы мне очень нравитесь. Я всегда рада вас видеть. И знаете что, давайте сделаем так. Вы будете приходить к нам как обычно, даже чаще. Никто не увидит в этом ничего плохого, потому что вы друг дома. Вы будете приносить мне леденцы, а на именины – шампанское, по воскресеньям сразимся в пикет. Мы прекрасно заживём. По крайней мере, не нужно будет спать с вами в одной постели чуть ли не на виду у всех, терять жемчужные ожерелья, позировать перед фотографом и постоянно ходить по струнке…

Она машинально накручивала на нос прядь волос и постепенно начала гнусавить, а кончик носа посинел.

– Действительно, всё это очень привлекательно, – прервал её Гастон Лашай. – Ты забываешь только об одном, Жижи: ведь я влюблён в тебя.