Елена Арсеньева - Одна любовь на двоих

Она изумленно уставилась на брата:

– Как же так? Но ведь это призрак его мне явится вновь! Тот самый Огненный Змей, от коего вы с Ефимьевной меня ограждали! А теперь ты сам толкаешь меня в его объятия!

– То-то и оно, что это будет не призрак, а твой ангел-хранитель, — ласково пояснил Петр. — Не в силах он смотреть на твои мучения, решил открыть тебе глаза: или ждать возвращения счастья прежнего, или оставить все былые иллюзии и искать в жизни чего-то нового. Впрочем, смотри, сестра, если не решаешься, я тебя неволить не стану. Ночь вновь проведи в своей унылой келейке, — он неприязненно обвел рукой беленые стены простенькой светелки, — да и жизнь свою тут проведи, увядая, засыхая, в неведении, где он, что с ним, почему пропал…

– Нет, я пойду, — быстро, решительно сказала Фенечка. — Пойду, несмотря ни на что!

Она поверила брату безоговорочно, как верила ему всегда, во всякую минуту своей жизни. Даже если и зародилось у нее непомерное удивление, откуда-де Петру ведомо, что станется нынче в полночь такое загадочное явление в боковушке, даже если не могла она понять, каким образом Петр сделался конфидентом ее ангела-хранителя, она придушила сии вопросы прежде, чем они толком сложились в ее голове. Простая, незамысловатая, исстрадавшаяся душа Фенечки жила только надеждой… надежда питала ее жизнь… ну как она могла отказаться от нового всплеска надежды?!

Петр поцеловал сестру в лоб и вышел за дверь, торопливо сдергивая маску пылкого доброжелательства, покуда она не прилипла к его коже слишком прочно. И управляющий, спешивший к нему навстречу, увидел обычное лицо своего барина — недоброе, смелое, исполненное мрачной решимости взять у этой жизни все, что по праву положено, да и то, что никак не положено, — тоже взять!

– Послушай, Семен, — решительно сказал молодой Перепечин. — Возьми лошадь самую горячую да поезжай в Щеглы. Ничего не говори, но вызнай все, что можешь. Понял меня?

– Чего ж тут не понять, — солидно сказал Семен, не задавая никаких лишних вопросов. Как и положено исправному управляющему, он был уже наслышан обо всех событиях, происшедших в имении, даже если при них и не присутствовал. — Все сделаю, барин, как велите.

И наклонился поцеловать руку у Петра, по опыту зная, что нет лучшего способа ему угодить.

И угодил!

Часы пробили одиннадцать, когда Ульяша очнулась. Она не знала, где находится, но мигом сообразила, что не дома: не в Чудинове и не в Щеглах. Звук часов был иной, более хриплый, а главное, в Чудинове пахло мятой и малиной, и этот запах встречал приезжих и в Щеглах, где хорошо знали о пристрастиях барыни. Здесь же Ульяша ощущала тяжелый дух непроветренных вещей, залежавшихся в сундуках. Как будто тленом наносило…

Только издалека долетел, словно дружеский привет, аромат цветущей черемухи.

«В Чудинове и Щеглах готовилась вовсю распуститься черемуха. Но где я?» — снова подумала Ульяша.

Осмотреться она не могла: черное небо приникало к окнам, ничего в двух шагах не видно.

Какой-то голос звучал у нее в ушах. Он что-то говорил… Ульяша не могла припомнить слов, однако смысл их был таким грубым, жестоким, оскорбительным… Страшнее оскорбить ее было нельзя, невозможно!

Чей это голос? Когда он звучал? Она не могла вспомнить.

Ей стало страшно. Привскочила, ощупала себя… Вместо платья холщовая рубаха — длинная, с длинными рукавами, довольно грубая, но хотя бы пахнущая свежестью и гладкая. Наверное, ее недавно промыли и хорошенько прокатали вальком.

Почему-то от этого Ульяше сделалось полегче.

Она пыталась вспомнить, что произошло. Встала перед глазами жуткая образина Ерофея… потом река, в которую она свалилась, коряжина, больно ударившая ее в бок и оказавшаяся спасительной… «Наверное, — размышляла Ульяша, — я лишилась чувств, меня несло течением, а потом вытащили из реки добрые люди и принесли в дом. Но где я?!»

Судя по всему, это не крестьянская изба. До ее чутких ноздрей долетал запах табака — хорошего, дорогого, такой курил хозяин Чудинова. Пожалуй, это помещичий дом. Но чей именно?

В Щеглах она не была давно, больше десяти лет, все детские воспоминания почти сгладились. Но все же она помнила, что ниже по течению находилось то самое Перепечино, куда она и держала путь сегодня утром. Страх перед этим местом жил в ней с детства… и ожил теперь.

Да, она стремилась сюда, но не в роли беспомощной жертвы хотела оказаться здесь, а в виде человека, равного хозяевам и готового вести с ними столь важные для нее переговоры. А как быть теперь? Где ее одежда? Ох, навряд ли что-то осталось от легонького платья после борьбы с рекой!

Что же делать? Положиться на волю обстоятельств, покориться им — или попытаться противиться? Может быть, сбежать? Темно, значит, ночь, дома ее, наверное, потеряли!

А может, они решили, что она нашла то, что искала, а потому решила заночевать в Перепечине? Или… или, не дай бог, Ерофей воротился и сказал, что Ульяша упала в реку и потонула? Что же будет с матушкой? Что будет с нянькой?! Они ведь не переживут такого горя!

Послышался еще один удар часов, и Ульяша поняла, что миновало уже полчаса в бесплодных размышлениях.

Она спустила ноги с низкой широкой кровати. Нужно немедленно отыскать хозяев этого дома. Немедленно! Нужно сказать им, кто она, попросить послать человека в Щеглы, а еще лучше — попросить отправить ее домой. Она успокоит матушку и няньку, переоденется, а поутру вернется сюда, потому что это ее долг, об исполнении которого она мечтала больше десяти лет!

Ульяша осторожно вышла из комнаты, брезгливо поджимаясь, когда босая нога наступала на мусор. Пол был выметен куда как плохо, вот в Щеглах или Чудинове идешь босиком по полу, а словно по столу обеденному ступаешь — ничто ножку не уколет.

Кругом стояли тишина и темнота, как вдруг Ульяше послышался тихий плач. Она осторожно пошла на голос и вскоре увидела очерк света за одной из дверей. Плакали там. Ульяша приникла к щелке, повернулась так и этак — и увидела девушку в рубахе и ночной кофте, с заплетенной на ночь небольшой косой. Девушка смотрела на какой-то маленький портрет, изредка прижимала его к губам, и всхлипывала:

– Неужели ты вернешься ко мне, милый мой? Неужели вернешься? Ах, скорей бы полуночь!

Ульяше стало необыкновенно жаль эту девушку. Она была влюблена, она изнемогала по своему возлюбленному! Сама Ульяша еще не знала любви, хотя все ее подруги, барышни, жившие в окрестностях Чудинова, не единожды искололи свои сердечки о шипы этого прекрасного цветка. Некоторые из них уже были замужем, родили дочек и теперь строили планы выгодных партий для своих младенцев. А Ульяша все еще пребывала в некоей духовной полудреме. Она доподлинно знала, что за нее дважды сватались — там, в Чудинове, — однако ее приемная мать (Ульяша звала ее матушкой) и ее муж согласия не давали. Сердце ее ни к кому не лежало, а отдавать девушку лишь бы за кого Чудиновы не хотели, да и расставаться с ней не желали. Так же, впрочем, как и она с ними.