Жюльетта Бенцони - Страсти по императрице

Император затратил героическое, но изматывающее усилие на то, чтобы предстать перед народом в парадной форме. По прибытии во дворец Карлоттенбург ему пришлось лечь в постель. На все упреки жены в крайней неосторожности он отвечал улыбкой, в которой читалась радость от того, что на него нахлынула огромная волна любви народа.

— Счастье — лучший лекарь, Викки! Постараюсь протянуть подольше… сколько смогу. При хорошем поведении и прекрасной организации жизни это вполне возможно.

— Хорошее поведение? При такой тяжелой работе — уделе монарха? Если бы вы позволили мне взять на себя часть этой работы, разгрузить вас!

— Не хочу заставлять вас бороться с Бисмарком. Вы всегда враждебно относились Друг к другу, и надо бы унять эту неприязнь. Работа будет выполняться, не беспокойтесь!

И правда, умирающий взялся за дело с героической энергией. Сразу по восхождении на престол он обнародовал три рескрипта: в первом заявил о своей верности принципу «конституционной и мирной»монархии; во втором изложил свою программу правления, настаивая на религиозной терпимости и сглаживании социального неравенства; наконец, в третьем дипломатично воздал должное деятельности князя Бисмарка, но призвал все народ Германии помочь ему исполнить тяжелую задачу, выпавшую на его долю.

К сожалению, из этих трех рескриптов Бисмарк дал ход лишь третьему: едва болезнь несчастного Фридриха снова дала обострение, моментально развязав руки канцлеру, — тот жестоко подавил выступления социалистов и дал почувствовать кнут Эльзасу и Лотарингии.

Император продолжал бороться с раком и смертью так отважно, что это вызывало восхищение. С полностью пораженной глоткой, он продолжал принимать королей, съезжавшихся со всей Европы на похороны старого Вильгельма, — императрице пришлось вместе с сэром Мореллом Маккензи проявить всю свою энергию, чтобы запретить императору присутствовать на нескончаемой похоронной панихиде в сибирские холода. Сам он требовал, чтобы жизнь его была отлажена, как часовой механизм. Вставал девять утра, спускался вместе с Викки в оранжерею к половине десятого, совершал короткую прогулку в сопровождении супруги и врачей, затем работал до обеда и обедал в семейном кругу. Потом послеобеденный отдых, встреча с канцлером и наследным принцем, занятия государственными делами до восьми вечера. Затем ужин; спать он ложился ровно в десять вечера.

К несчастью, вокруг этого героического больного врачи вели изнурительную борьбу за влияние. Немцы, естественно, бессмысленно сражались с англичанами. Маккензи, противясь удалению гортани, которое, по его мнению, лишь ускорит неизбежную кончину, противостоял коалиции немецких коллег, использовавших все средства, чтобы его победить. Дошло даже до того, что стали утверждать — его фамилия была не Маккензи, а Маркович и он «польский еврей». Утверждение надуманное и совершенно беспочвенное, но из–за него известный врач и верноподданный королевы Виктории едва не умер от разрыва сердца.

Кстати, этих немецких врачей поддерживал любезный наследный принц Вилли, а когда доведенная до крайности императрица прогнала прочь одного из клеветников, будущий «Господин Война» удостоил его продолжительной аудиенции и заверил его своем глубоком личном уважении.

В это же время его союзник Бисмарк посмел нагло не подчиниться воле монарха и сделал это по причинам скорее личной характера. Когда император снял с поста министра внутренних дел, его шурина фон Путткаммера, по серьезному обвинению в коррупции, канцлер устроил в честь опального министра большой прием, имевший сильный резонанс. На этом ужине присутствовал и Вилли, что стало причиной 6урного выяснения отношений между императрицей и Бисмарком. Канцлер, как обычно, был резок и неучтив — прекрасно знал: то, что он считает своей личной победой, скоро наступит; он не считал нужным поэтому сохранять в разговоре с Викторией принятые внешние приличия и уважение. Она остается его врагом, и он испытывал явное удовольствие, давая ей почувствовать, что власти ее суждено в ближайшее время закончиться.

Увы, затихшая как будто болезнь снова обострилась и стала прогрессировать; 12 апреля у Фридриха III случились приступ кашля. Пришлось поменять трубку, вставленную в горло, на новую модель, обеспечивающую лучшие условия дыхания. Но больной слабел день ото дня.

И все–таки 24 мая, когда ему стало немного лучше, он нашел в себе силы принять участие в церемонии свадьбы своего второго сына Генриха, взявшего в жены княжну Елену, дочь великого князя Людвига Гессенского. Но это усилие сделалось началом его конца — на следующий день все решили, что у императора началась агония.

Агония? Не торопитесь! Спустя пять дней Фридрих снова встал на ноги и в автомобиле, при мундире и в каске, провел смотр трех полков императорской гвардии. Гвардейцы, восхищенные нечеловеческой отвагой Фридриха, радостно его приветствовали. Больше того, спустя еще два дня он лично посетил могилу отца.

Придя в ужас от этих поступков, которые считала безумной неосторожностью, Викки стала умолять его уехать из Берлина и поселиться хотя бы в летнем дворце в Потсдаме. Фридрих согласился, и его по воде повезли в прекрасный дворец, построенный его предком Фридрихом Великим. Перевозившему его судну «Александра» пришлось плыть под настоящим ливнем цветов — их бросали тысячи берлинцев, собравшихся на обоих берегах реки. Короткое путешествие стало его новым триумфом, увы, последним и, вероятно, самым трогательным. Никогда больше Фридриху III не суждено испытать всенародную любовь, столь милую его сердцу.

Седьмого июня врачи констатировали, что трахейная артерия внезапно открылась, а десятого числа сэр Морелл Маккензи вынужден с грустью в голосе признаться своему августейшему больному: — С сожалением вынужден констатировать, государь, что состояние Вашего Величества не улучшается.

«Поверьте, дорогой доктор, мне горько это слышать, — письменно ответил умирающий (уже несколько недель он объяснялся только этим способом). — Мне так хотелось доставить вам удовольствие».

Однако 11 июня его охватило некое подобие рабочей лихорадки, равно как его отца в момент смерти охватила лихорадка словесная. Он писал почти весь день, прекрасно сознавая, что часы его жизни уже сочтены. Двенадцатого июня не смог есть сам, пришлось кормить его искусственно.

И все же еще умудрился принять короля Швеции. Но на сей раз все — началась агония; она продолжалась целых три дня.

Пятнадцатого июня в одиннадцать часов утра наконец–то прекратились длительные мучения и царствование императора и человека доброй воли, продлившееся всего лишь девяносто восемь дней.