Тереза Медейрос - Ваша до рассвета

– Беквит! – взревел он.

Кто–то тронул его за плечо. Безо всяких размышлений Габриэль обернулся и попытался схватить нападающего. И хотя его руки поймали пустоту, резкий и сильный запах лимона защекотал его ноздри.

– Никто не говорил вам, что невоспитанно подкрадываться к слепому мужчине? – проворчал он.

– И кажется, опасно. – Хотя этот до боли знакомый тон ни на йоту не уступал ее обычной строгости, в нем было нечто, что заставляло его сердце биться сильнее.

Изо всех сил стараясь усмирить свой темперамент, Габриэль сделал несколько шагов назад. Поскольку избежать соблазнительного тепла солнечного света было невозможно, он повернулся к Саманте правой стороной лица, ориентируясь на звук ее голоса.

– Где Беквит, дьявол его подери?

– Я точно не знаю, милорд, – призналась медсестра. – Кажется, сегодня утром всех в доме подкосила любопытная болезнь. Завтрак не приготовлен, и большинство слуг все еще в постели.

Он вытянул и широко развел руки, потом сделал полный разворот, не наткнувшись, однако, ни на один предмет.

– Тогда более конкретный вопрос: где моя мебель?

– О, не волнуйтесь. Она вся здесь. Мы только пододвинули большую часть к стенам, чтобы она больше не оказывалась у вас на пути.

– Мы?

– Ладно, главным образом, я. – На одну секунду она казалась почти такой же смущенной, как и он сам. – Хотя, кажется, слуги все же решили прийти мне на помощь, после того, как я заснула.

Габриэль глубоко вздохнул, демонстрируя бесконечное терпение.

– Если все комнаты будут одинаковы, то как мне узнать, в гостиной я или в библиотеке? Или в компостной куче на заднем дворе, какая разница?

На какой–то блаженный момент ему удалось лишить ее дара речи.

– Я никогда об этом не думала! – наконец сказала она. – Вероятно, лакеям надо будет вытащить кое–что из мебели на середину каждой комнаты, чтобы были ориентиры. – Ее юбки зашелестели, когда она обошла его, полностью поглощенная своими планами. Габриэль повернулся вместе с ней, держась правой стороной на звук ее голоса. – Если мы закроем острые углы одеялами, вы будете в состоянии договориться с домом, не рискуя пораниться. Особенно, если вы научитесь считать.

– Уверяю вас, мисс Викершем, что я научился считать еще в колыбели.

Настала ее очередь вздохнуть.

– Я имела в виду, научиться считать шаги. Если вы запомните количество шагов от комнаты до комнаты, то сможете ориентироваться в доме.

– Это было бы свежей переменой. Я начисто потерял способность ориентироваться с того момента, как вы вошли в мой дом.

– Почему вы продолжаете делать это? – внезапно спросила она, искреннее любопытство смягчало ее тон.

Он нахмурился, пытаясь следовать за звуком ее шагов, когда она стала обходить его по кругу.

– Делать что?

– Отворачиваться от меня, когда я двигаюсь. Если я иду налево, вы поворачиваете направо. И наоборот.

Он напрягся.

– Я слепой. Как вы можете ожидать, что я знаю, куда поворачиваюсь? Нетерпеливо отклонив ее вопрос, он добавил: – Вероятно, вы должны мне объяснить, почему кто–то намеренно нарушил мой приказ и открыл здесь окна.

– Это я нарушила ваш приказ. Как ваша медсестра, я подумала, что немного света и свежего воздуха могли бы улучшить ваше… ваше… – она откашлялась, как будто что–то комом стояло у нее в горле. – Ваше кровообращение.

– Мое кровообращение в полном порядке, большое спасибо. У слепого мужчины очень небольшая потребность в свете. Он лишь жестокое напоминание о красоте, которую он никогда больше не увидит.

– Возможно, это и правда, но едва ли честно с вашей стороны погружать всех слуг в темноту вместе с вами.

Ошеломленный Габриэль на минуту потерял дар речи. С тех пор, как он вернулся с Трафальгара, все вокруг него ходили на цыпочках и говорили шепотом. Никто, даже его родственники, не смел так прямо разговаривать с ним.

Он полностью повернулся на звук ее голоса, позволяя безжалостным лучам осветить его лицо.

– А вы никогда не думали, что я держал окна закрытыми не для своей пользы, а для их? Им бы пришлось смотреть на меня в дневном свете. У меня, по крайней мере, есть благословенная слепота, которая ограждает меня от моего отвратительного уродства.

Реакция мисс Викершем на его слова и лицо была последним, чего он мог ожидать. Она рассмеялась. Ее смех также был не таким, как он думал. Вместо сухого кудахтанья это был неприлично громкий смех, который дразнил и раздражал его, доказывая, что его кровообращение куда лучше, чем он думал.

– Это они так вам сказали? – спросила она, продолжая смеяться и пытаясь перевести дух. – Что у вас – отвратительное уродство’?

Он нахмурился.

– Никому и не пришлось говорить. Я, возможно, и слеп, но я не глух и не туп. Я мог слышать врачей, шепчущих около моей кровати. Когда сняли последние повязки, я слышал, как мои мать и сестра в ужасе выдохнули. Я кожей чувствовал злобные взгляды, когда лакеи переносили меня с больничной койки в мою карету. Даже моя собственная семья едва может смотреть на меня. Как вы думаете, почему они заперли меня здесь, как животное в клетке?

– Насколько я могу судить, это вы заперли двери клетки и занавесили окна. И не ваше лицо пугает ваших родных, а ваш характер.

Габриэль нащупал ее руку с третьей попытки. Его поразило, какой маленькой и крепкой она была на ощупь.

Она издала протестующий крик, когда он потащил ее за собой. Вместо того, чтобы быть ведомым ею, он сам вел ее по дому, полпути по лестнице вверх, а потом вниз до длинного холла, где размещалась семейная портретная галерея. Он еще ребенком изучил каждый уголок и каждую трещинку Ферчайлд–Парка, и теперь это сослужило ему хорошую службу. Он вел Саманту по галерее, меряя ее широкими шагами, пока они не прошли до самого конца. Он точно знал, что она там увидит – большой портрет, занавешенный льняным покрывалом.

Он сам приказал закрыть портрет. Ему была непереносима мысль о том, что на портрет будут смотреть и вспоминать, каким он был когда–то. Если бы он не был таким сентиментальным дураком, то уничтожил бы портрет, когда еще мог.

Он нащупал край покрывала и сдернул его.

– Вот! И что вы думаете о моем лице теперь?

Габриэль отступил назад и прислонился к перилам галереи, позволяя ей изучать свой портрет, не дыша в затылок. Ему не нужно было зрение, чтобы точно знать, что она сейчас видела. Он смотрел на это лицо в зеркале каждый день почти тридцать лет.

Он знал, как свет и тень играют на каждой красиво вылепленной черточке его лица. Он знал о дразнящем намеке на ямочку на своей мужественной щеке. Его мать всегда клялась, что его поцеловал ангел, когда он еще находился в ее утробе. Во всяком случае, когда золотая поросль бороды стала затемнять его щеки, сестры уже больше не могли обвинять его в том, что он симпатичнее их самих.