Джулия Куинн - Мистер Кэвендиш, я полагаю..

— Тот портрет, что в натуральную величину?

— Боюсь, что так.

Господи. Прихоти его бабушки… Ну нет, он не собирается этого делать.

Он посмотрел Грейс прямо в глаза.

— Нет, — сказал он. — Сейчас вы не станете этого делать. Если она хочет в свою комнату эту чертову картину, утром она сможет попросить об этом лакея.

— Уверяю вас, я ничего так не хочу, как прямо сейчас удалиться к себе, но проще будет сделать так, как она хочет.

— Категорически нет, — ответил Томас. О господи, его бабушка действительно тяжелый человек. Он повернулся и пошел вверх по лестнице, но на полпути понял, что остался один.

Что это случилось с женщинами Линкольншира этим вечером?

— Грейс! — рявкнул он.

И затем, когда она немедленно не материализовалась на ступенях лестницы, он сбежал вниз и крикнул еще громче:

— Грейс!

— Да, здесь я, — выпалила она, поспешно выбегая из–за угла. — Ради Бога, вы перебудете весь дом.

Он пропустил это мимо ушей.

— Не говорите мне, что вы собираетесь идти за картиной.

— Если я не этого сделаю, то она будет звонить мне всю ночь, и мне не удасться поспать.

Он сузил глаза.

— Подождите меня.

Она выглядела встревоженной.

— Подождать вас, зачем?

— Сорву шнур ее звонка, — сказал он, возобновляя движение вверх по лестнице с новой целью.

— Сорвете шнур… Томас!

Он не потрудился остановиться. Он слышал, как она стремительно рванула вперед позади него, почти способная продолжать в том же темпе.

— Томас, вы не можете, — она часто дышала, запыхавшись, поскольку, мчась за ним, перескакивала через ступеньку.

Он остановился и повернулся. И даже усмехнулся. Действительно, это было почти забавно.

— Дом принадлежит мне, — сказал он. — Я могу делать все, что захочу.

Он быстро пересек длинный ковер, сделав паузу у двери своей бабушки, удачно приоткрытой, чтобы легче было войти.

— Что вы надумали сделать? — рявкунул он, добравшись до ее кровати.

Но его бабушка выглядела так…

Необычно.

Ее глазам недоставало ее обычной твердости, и по правде сказать, она не вполне походила на ведьму, чтобы напоминать ту Августу Кэвендиш, которую он знал и совсем не любил.

— О боже, — вырвалось у него, — вы в порядке?

— Где мисс Эверсли? — спросила его бабушка, а ее глаза отчаянно забегали по комнате в поисках компаньонки.

— Я здесь, — сказала Грейс, скользнув через комнату к другой стороне ее кровати.

— Вы принесли? Где картина? Я хочу видеть моего сына.

— Мэм, уже поздно, — попыталась объяснить Грейс. Она подалась вперед, внимательно посмотрела на вдову, после чего повторила: — Мэм?

— Вы можете приказать лакею сделать это утром, — сказал Томас, удивляясь, почему ему показалось, что что–то невысказанное только что промелькнуло между этими двумя женщинами. Он был совершенно уверен, что его бабушка не посвящала Грейс в свои секреты, и он знал, что Грейс не делала никаких жестов. Он откашлялся.

— Мисс Эверсли не станет выполнять такую серьезную физическую работу, и уж конечно не в середине ночи.

— Мне нужна эта картина, Томас, — сказала вдова, но не своим обычным трескучим голосом. Был в нем какой–то надлом, некая слабость, что лишала силы и твердости. Затем она добавила: — Пожалуйста.

Томас закрыл глаза. Его бабушка никогда не говорила «пожалуйста».

— Завтра, — сказал он, приходя в себя. — Первым делом, если вы пожелаете.

— Но…

— Нет, — прервал он. — Я сожалею, что побеспокоил вас этим вечером, и я, конечно, сделаю все, что необходимо — в пределах разумного — чтобы обеспечить ваш комфорт и здоровье, но сюда не входят причудливые и несвоевременные требования. Вы понимаете меня?

Ее губы сморщились, и он увидел в ее глазах вспышку ее обычного высокомерия. По некоторым причинам, он нашел это обнадеживающим. Не то, чтобы ему очень уж понравилось это ее обычное высокомерие, но мир был более сбалансирован, когда каждый вел себя так, как ожидалось.

Она сердито на него уставилась.

Он оглянулся назад.

— Грейс, — сказал он резко, не поворачиваясь, — идите спать.

Последовала длинная молчаливая пауза, затем он услышал, что Грейс удалилась.

— Вы не имеете никакого права ей приказывать, — прошипела его бабушка.

— Нет, это вы не имеете никакого права.

— Она — моя компаньонка.

— Но не ваша раба.

Руки его бабушки дрожали.

— Вы не понимаете. Вы никогда не могли понять.

— За что вечно благодарен, — парировал он. О господи, день, когда он понял бы ее, был бы днем, когда он перестал бы любить себя, навсегда. Он потратил жизнь, пытаясь понравиться этой женщине, или нет, не так, половину жизни он пытался понравиться этой женщине, а следующую половину — пытался избегать ее. Он никогда ей не нравился. Томас понял это еще в детстве. Теперь это не беспокоило его; он давно понял, что ей никто не нравился.

Но когда–то и она любила. Если обиженные стенания его отца содержали хотя бы намек на правду, Августа Кэвендиш обожала своего среднего сына, Джона. Она всегда оплакивала тот факт, что он не родился наследником, и, когда отец Томаса неожиданно все унаследовал, она ясно дала понять, что он был слабой заменой. Джон был бы лучшим герцогом, а если не он, то тогда Чарльз, который, как самый старший, наследовал все. Когда он погиб, Реджинальд, третий сын, остался с ожесточенной матерью и женой, которую он не любил и не уважал. Он всегда чувствовал, что был вынужден жениться на девушке ниже его по положению, поскольку никто не думал, что он станет наследником, и он не видел причины не высказывать это убеждение громко и ясно.

Хотя Реджинальд Кэвендиш и его мать, казалось, терпеть не могли друг друга, они были, по правде говоря, удивительно похожи. Им обоим никто не нравился, и тем более Томас, не важно был ли он наследником герцога или нет.

— Жаль, что мы не можем сами выбирать себе семьи, — пробормотал Томас.

Его бабушка резко на него посмотрела. Он говорил не достаточно громко, чтобы она могла разобрать его слова, но его тон совершенно ясно передал смысл сказанного.

— Оставьте меня одну, — сказала она.

— Что случилось с вами этим вечером?

Хотя вопрос не имел никакого смысла. Да, возможно на нее напали разбойники, и возможно ей даже ткнули оружием в грудь. Но Августа Кэвендиш не была хилым цветком. Она плевалась бы гвоздями, если бы они положили ее в могилу, он в этом не сомневался.

Ее губы приоткрылись, а глаза зажглись мстительным огнем, но все–таки она сдержала свой язык. Ее спина выпрямилась, и она стиснула челюсти. Наконец она произнесла:

— Уходите.

Он пожал плечами. Если она не желала позволить ему играть почтительного внука, то он счел себя освобожденным от ответственности.

— Я слышал, что они не получили ваши изумруды, — сказал он, направляясь к двери.