Мэйдлин Брент - Превратности судьбы

— Она украла брошь, хозяин! Она у нее в руке!

Вцепившись мне в плечо с такой силой, что я чуть не закричала от боли, хозяин дернул меня за руку и разжал ее. Толстяк подхватил выпавшую брошь.

— Воровка! — с яростью произнес ювелир. — Иноземное бесовское воровское отродье! — Он изо всей силы ударил меня кулаком.

Меня закружило по мастерской, я ударилась головой о стену и почувствовала, как сползаю на пол. Комната вертелась и расползалась у меня перед глазами. Мне было дурно. Казалось, у меня все болит. Но это пустяки по сравнению с тем неописуемым страхом, который накатывал на меня. Я не потеряла сознание. Я надеялась, что голоса, доносившиеся издалека, мой страх и отчаяние были лишь дурным сном. Нужно только сделать над собой усилие и проснуться.

Мне плеснули в лицо холодной водой, чья-то грубая рука поставила меня на ноги и встряхнула. Я открыла глаза и увидела одного из полицейских Хуанг Кунга. Он стоял надо мной. Я поняла, что все происходит наяву. Меня поймали на месте преступления. Ювелир что-то возбужденно тараторил, и мне показалось, что он уже не первый раз рассказывает свою историю, потому что полицейский нетерпеливо прервал его. Несколько лавочников и прохожих собрались поглазеть на меня. Толстый юноша с ликованием рассказывал, как поймал меня с поличным.

Полицейский о чем-то спросил меня, но я все еще плохо соображала. Я смогла лишь уныло покачать головой, стараясь таким образом дать понять, что не расслышала. Через какое-то время я обнаружила, что меня ведут по улице и что рука полицейского лежит на моем плече. По пути он сердито говорил о моем преступлении и о том, что мандарин Хуанг Кунг знает, что делать с иноземными дикарями, которые воруют у благочестивого народа.

Голова раскалывалась, меня трясло от ужаса. До меня стало доходить, что то, о чем мне всего лишь час назад говорил доктор Ленгдон, правда. Здесь, в городе, росла ненависть к иностранцам. Это нелепо, но беднейший китаец считал себя выше любого «дикаря» из другой страны. Люди здесь называли себя «детьми Неба» и единственным в мире цивилизованным народом. Сейчас это чувство перерастало в ненависть. Я не считала себя чужестранкой, бесовским отродьем, но так думали обо мне китайцы, за исключением, возможно, лишь нашей маленькой деревни. И полицейский, не скрывая удовольствия, вел меня в тюрьму.

Мы прошли по петляющим улочкам и оказались, наконец, в тюрьме за «Дворцом правосудия». Пришел чиновник, чтобы записать подробности моего преступления. Затем меня поручили надзирателю, коренастому круглолицему человеку с могучими плечами. На нем был широкий кожаный ремень с металлическими заклепками. На одном боку висела связка больших ключей, позвякивавших на ходу, на другом — широкий меч в кожаных ножнах.

Когда он увидел, что я — девушка, он проспорил с чиновником несколько минут, ворчливо объясняя тому, что в тюрьме нет больше места для женщин, поскольку западная стена ремонтируется. В конце концов, меня вывели из комнаты, где сидел чиновник, и провели вниз по ступеням в широкий каменный коридор. Лампы не горели, и помещение выглядело очень мрачно. С одной стороны были тяжелые решетчатые двери. В этой части тюрьмы содержали мужчин. Я могла разглядеть их сквозь прутья решеток, когда мы проходили мимо. В некоторых камерах сидело по несколько человек. Кто-то печально стонал, другие молчали, а третьи играли в какую-то азартную игру, используя в качестве подручного материала соломинки или хлопковые нити. Я не удивилась. Даже накануне казни китаец будет играть. Азарт у них в крови.

Камеры были двойные с каменной перегородкой посредине. Железные прутья от пола до потолка делили каждое помещение на отдельные клетки. Некоторые узники делали ставки через прутья. «Интересно, — подумала я, — на что они играют?» Услышав звон монет, я поняла, что деньги у заключенных не отбирают. Конечно нет. Деньги остаются у владельца, чтобы он мог дать взятку за хорошее обращение. Подкуп — древнейшая и глубоко укоренившаяся китайская традиция.

В конце коридора была небольшая двойная камера. Надзиратель открыл дверь второй клетки, втолкнул меня, запер дверь и ушел, что-то раздраженно бормоча. Я, без сомнения, была плохим заключенным. Он бы предпочел мужчину с несколькими монетами в кармане, который заплатил бы ему за еду и, возможно, стакан вина.

В камере не было ничего, кроме табурета, грязного матраса и ведра. Я села на табурет, стараясь ни о чем не думать, но отчаяние охватило меня. Как Юлан справится одна в миссии? Помнит ли она все мои наставления? Что она будет делать, когда лекарство мисс Протеро закончится? Может пройти несколько дней, прежде чем мандарин пожелает рассмотреть мое дело. Конечно, меня признают виновной. И выпорют. Или еще хуже…

Я вздрогнула. Мандарин может приговорить меня к отсечению кисти. В нашей деревне жил старик, который лишился руки таким образом. Паника охватила меня, снова вызывая приступ тошноты. Если все так обернется, как смогу я справляться со всеми делами? Я и раньше не знала, что делать. А без руки мне будет в десять раз тяжелее.

Чей-то голос неуклюже произнес несколько китайских слов. Я подняла голову и увидела человека, стоящего у решетки, разделяющей наши камеры. Узкий луч света падал из маленького оконца, расположенного под потолком, на лицо незнакомца. От потрясения сердце чуть не выпрыгнуло из моей груди. Я с ним никогда не встречалась, но, несмотря на двухдневную щетину, я его узнала. Это было лицо, которое Роберт Фолкон несколькими смелыми, блестящими штрихами нарисовал головешкой на стене миссии. Это был тот самый опасный человек, против которого предостерегал меня Роберт Фолкон.

Он был на дюйм или два выше мистера Фолкона и чуть тоньше. У него были черные вьющиеся волосы. Выражение лица отличалось от портрета, потому что он не улыбался. Но ошибки не было: те же глаза, узкий подбородок, те же скулы. На нем была теплая овечья куртка и узкие брюки для верховой езды, заправленные в кожаные сапоги.

Я встала и подошла к решетке, сняла шляпу и произнесла дрожащим голосом:

— Добрый день, сэр.

Он был удивлен, и, казалось, приятно удивлен, потому что глаза сразу засмеялись и уголок рта приподнялся в полуулыбке, и на мгновение он стал полностью похож на свой портрет.

— Господи! Девушка!… Англичанка! — воскликнул он. У него был низкий ленивый голос. — Какого черта ты здесь делаешь? Зачем ты надела это дурацкое платье?

— Я всегда так хожу, сэр. Я здесь живу. Я хочу сказать, я живу в деревне, недалеко отсюда. — Я почувствовала, что краснею. — Я здесь в тюрьме, потому что хотела украсть золотую брошь, а мастер поймал меня.

Он усмехнулся.

— Не повезло. Хотя я бы не сказал, что ты похожа на девушку, которая привыкла к украшениям.