Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

— Нет, он никогда не встанет, — отвечала Ламассатум. — И ты это тоже знаешь.

Один за одним умерла вся семья. После похорон матери Ламассатум сидела на насыпи канала. На сухой глине виднелись следы скотины, которую приводили сюда пить желтую воду. В лачуге лежала трехлетняя сестра, что умерла в полдень. У Ламассатум не было денег, чтобы нанять плакальщиц и музыкантов. Ей согласился помочь одноногий сосед, вдвоем они отнесли девочку на кладбище, пыль поднималась из-под лопаты, над горизонтом стоял огненный диск, воздух вокруг ее головы был красен, но Ламассатум думала о стрекозах, о том, как мерцали их крылья над жижей канала.

— Все мои умерли, — она посмотрела на старого калеку. — А я зачем осталась?

— Кто-то должен остаться, чтобы проводить уходящих, — отозвался он. — Живи долго и приноси жертвы богам, чтобы облегчить своим страдания в подземном мире.

— Но я не могу жить, — возразила Ламассатум. — Во мне нет жизни. Я сама уже почти мертва.

— Не говори так, не гневи богов. — Старик оперся на лопату, смотрел бесцветными глазами на холмик, с которого ветер сдувал песок. — Скоро пойдут дожди, и все забудется. Ты еще дитя, а детская душа, что тростник — гибкая.

Каждую ночь ей снилось, что она плачет навзрыд, но наяву глаза ее оставались сухи.

В тот год Ламассатум покинула родное селение. Она была нездорова, душа ее пребывала в слезах. Она шла куда глаза глядят, питаясь, чем придется, а по ночам, если не спалось, думала о том, как огромен мир. В городах женщины давали ей еду, мужчины чаще награждали тумаками. Она была никому не нужна, тело ее было так слабо, что вряд ли она могла бы работать, и Ламассатум была как птица. Одна в прекрасном и жестоком мире, тринадцать лет спустя после дня рождения. Облака шли толпой с запада, начались дожди, Ламассатум смеялась, а первый ливень хлестал со всех сторон…

Вспоминая о прошлом, Ламассатум и не заметила, как осталась одна в лабиринте огромного дворца. Никогда раньше она не бывала здесь, возможно, эти залы относятся к личным покоям царя. Откуда-то доносилась музыка, Ламассатум показалось даже, что она слышит женские голоса. Наверное, недалеко начинались помещения гарема. Странно, что в этих пустынных залах не было даже гвардейцев.

Ламассатум замерла. Кто-то к ней шел, невидимый за строем колонн, в сапогах на кожаной подошве. Шаг был нетороплив, человек шел, как мудрец, размышляющий под стук подошв, сердца, молотка плотника, дождевых капель. Она зажала ладонью браслеты на левой руке, чтобы они не звенели, и юркнула за ближайшую колонну. Девушка едва справлялась с дыханием, ей казалось, что невидимый человек слышит стук ее сердца.

Шаги вдруг смолкли. Ламассатум осторожно выглянула из-за колонны и обмерла. Положив руку на меч, одетый в форму командующего фалангами гоплитов — тяжелой пехоты, человек смотрел прямо на нее.

— Как ты попала сюда? — спросил мужчина.

— Не знаю. Я заблудилась.

— Ты персиянка?

— Нет, я из Вавилона. На мне лишь персидское платье, потому что это нравится моему господину.

— Вот как? А кто твой господин?

Она назвала. Вельможа хмыкнул.

— Не стой там, в темноте, — проговорил он, — я тебя почти не вижу. Подойди, не бойся.

Ламассатум вышла на свет под перезвон украшений и собственного сердца. Глаза его были зелены, как полноводный канал, и от нее не ускользнуло то, что он разжал рукоятку меча.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Пятнадцать, — ответила она шепотом и добавила зачем-то, — уже давно исполнилось.

— Пошли. Тебя уже наверняка хватились. Я распоряжусь, стража отведет тебя к твоему хозяину.

Не сказав больше ни слова, он быстро пошел через анфиладу залов. Ламассатум не поспевала за ним, но окликнуть его боялась. Девушка летела на цыпочках, и прозрачные алые накидки наполнялись воздухом. Вновь мысленным взором она видела Адапу, а этот страшный, вооруженный человек чем-то на него похож, хотя сходства не было никакого, разве что глаза, случайное движение руки. Я сойду с ума, думала Ламассатум. Я умру, ведь от горя умирают. Уже много раз я думала, что жизнь моя кончена, но богам было угодно, чтобы я узнала счастье, И я узнала, для того лишь, чтобы мучиться. Но это хорошо, я жила, и никому не отдам своей боли.

Он, конечно, не пойдет против семьи, он женится, и я его потеряю навсегда. А разве не с этого все начиналось? Не с сомнений и боязни? Ведь он знатен, а я рабыня из рода земледельцев; Не лучше ли забыть его и быть верной господину, который дает хлеб и кров? С какой стороны ни взгляни, участь моя не завидна, может, лучше сразу броситься в реку? Мысль пронеслась как порыв ветра, Ламассатум не придала ей значения, не успела задержать, чтобы полюбоваться ею. Она грустила о другом, о новых годах, где Адапы не будет, но на мгновение надежда была допущена, коснулась ее своим оперением, в этом как раз и был смысл.

Роскошь пустынных залов исчезла так же внезапно, как и предстала перед ней. Ламассатум вновь стояла в оживленном зале, среди шума, голосов и шарканья ног. Вельможа, сопровождавший ее, что-то негромко сказал стражнику у дверей и ушел, даже не взглянув на нее. Ламассатум провели через анфиладу помещений, где в одном ярко светило солнце и били фонтаны, узкие ковры на лестницах заглушали шаги. Девушка снова оказалась в атмосфере, к которой успела привыкнуть за месяц с небольшим. Она не думала сейчас о наказании, которого заслужила. Ламассатум была уверена, что хозяин не простит ее. Позади шел гвардеец. Она думала, что этот человек может убить ее, и жалость не отразится на его лице.

Наконец, ее провели в покои господина. Тот сидел в кресле, сложив руки на жирном животе, и был похож на большую беременную женщину: Жестом он отпустил гвардейца. Так же безмолвно хозяин глазами показал на свиток, одиноко лежащий на маленькой резной тумбе.

Дрожащими руками, все еще боясь наказания, Ламассатум взяла свиток. Это была поэма о мудреце Адапе. «О, Иштар, ты словно насмехаешься надо мной!»

Сидя у ног хозяина со свитком в руках, Ламассатум думала лишь о возлюбленном, только о нем. Свет медленно мерк в ее глазах. Она читала нараспев поэму, и печаль опадала, как пена среди камней.

Она читала о том, как мудрец Адапа осмелился обломать крылья ветру и тем самым вызвал гнев бога неба Ану. Имя Адапы было прекрасно, в нем заключалось все богатство мира. Жизнь скоротечна, он пройдет дод солнцем, как по мосту, и, достигнув порога, шагнет в царство теней. Кто пойдет рядом с ним, ни о чем не прося, не тревожа его души?

Горячая ладонь легла на ее плечо. Ламассатум вздрогнула.

— Принеси мне холодной воды, — сказал господин и забрал из ее руки свиток.

Двор загромождали повозки, убранные гирляндами и раскрашенными во всевозможные цвета льняными лентами. Полная луна стояла высоко. Голубой свет залил глаза Сумукан-иддина, когда он вышел, с глухим стуком закрыв дверь. Было тихо, как в могиле, иногда только тишина нарушалась сонным бормотанием города. Никого не оказалось поблизости, никто не видел его страшных глаз.