Джулия Стоун - Рабыня Вавилона

Жена пристально глядела на него. Адапа замкнулся, и уже не хотел говорить ни да, ни нет, но сказать было необходимо, ибо завтра может не наступить, если его возлюбленная умрет. Перед его взором стояли бледное, обморочное лицо Ламассаум, безвольные руки, чуть дрогнувшая мышца на шее, когда она качнула головой. Она стонала во сне. Адапе хотелось защитить ее, уничтожить ее боль, ее темные сны.

Иштар-умми обвила его шею руками, влажно, пряно загудела в ухо:

— Ничего не говори, ничего! Ты — мой. Что ты хочешь, чтобы я сделала? Какой ты хочешь, чтобы я стала — стану! Ты муж мой, моя кровь.

Адапа отстранился, взял ее запястья, снял руки со своих плеч.

— Я солгал тебе, — медленно и спокойно произнес он. — Я не имел права жениться на тебе. Прости, если сможешь.

— О боги! — Иштар-умми закусила губу, чтобы не разрыдаться.

— Прости меня. Право, было бы лучше, если бы ты ненавидела.

— Нет!

— Выслушай меня, Иштар-умми.

— Нет!

— Я всегда буду перед тобой виноват. Но еще не поздно все исправить. Ты искала любовь, но в этом доме ты не сможешь ее найти.

— Молчи, не говори ничего! — в ужасе закричала Иштар-умми. — Я люблю тебя!

— Но я тебя не люблю.

— Может быть, потом…

— Никогда.

— Адапа, я ношу твоего ребенка. Прорицательница сказала, что это девочка.

— Надеюсь, она будет счастливее своей матери.

— Адапа, почему ты так жесток? За что мне это все?

— Ты умная женщина, Иштар-умми, пройдет время, и ты поймешь, что так лучше для всех, — сказал Адапа. — Я даю тебе развод. Скоро ты вернешься в дом своего отца. Я уплачу любую сумму, какую бы он ни потребовал. Но прежде я сам съезжу к нему.

— Он убьет тебя! — крикнула Иштар-умми, крупные слезы текли по ее щекам.

Адапа улыбнулся.

— Поверишь, — произнес он, — я даже не знаю, что сказать тебе на это. Может случиться так, что этот исход для меня будет предпочтительнее других.

— Прошу тебя, не бросай меня. Неужели тебе меня совсем не жаль? — Голос ее сорвался. Она кусала полные розовые губы. Глаза покраснели и влажно мерцали. Черные слипшиеся ресницы, похожие на наконечники стрел…

— Жаль, — отвечал он. — Вообще, с самого начала все пошло не так. Прими все как есть. Я не смогу тебе помочь, никто не сможет.

— У тебя есть другая женщина? — еле выговорила Иштар-умми.

— Да, есть. Когда нас друг другу представили — помнишь? — уже тогда я любил ее.

Иштар-умми присела на стул, она была словно неживая, как глиняная фигурка. «Любит ли она меня? — думал Адапа. — Твердит, что любит. Бедная. Даже если и так, я не могу смотреть в ее сторону. Я сломал ей жизнь, подлец. Я. хотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Что я натворил! Добро бы, один страдал, а то ведь других это коснулось. Иштар-умми льет слезы. Ламассатум едва не погибла».

Снова перед глазами встали картинки той ночи, как он шел к нищему рыбацкому поселению, будто рука судьбы вела его.

— Иштар-умми, мне нужно идти, — сказал он.

— Куда? К отцу?

Она вскочила, обняла его.

— Адапа, ты муж мой, любимый, ты кровь моя. Никуда не пущу. Никому не отдам. Зубами вцеплюсь, держать буду. Почему все так? Почему жизнь моя кончена?

Иштар-умми рыдала. Адапа смотрел на жену, жалость и злость кипели в нем. Было время, когда самолюбие он тешил сознанием собственной безгрешности. Он упивался им, был горд. И вот низвергнут с пьедестала. Другой человек — женщина — страдает из-за него.

— Не говори так, — сказал он. — Все еще будет хорошо.

— Без тебя?

— Без меня.

— Этого не может быть.

— Может, ты в этом убедишься. Просто из сегодняшнего дня не видишь завтрашнего. Слезы высохнут, ты будешь улыбаться, все плохое унесет река. Ты очень красива, Иштар-умми, ты создана для любви, а не для страданий. Ты будешь счастлива.

— Но зачем тебе отказываться от меня, зачем развод? Пусть даже будет другая, мне все равно. Я приму ее.

— Прости.

Адапа вышел из комнаты. Коридор был темен. Дом враждебно глядел на него. Двор заволокло сиреневым сумраком. Десятки бледных бабочек-ночниц кружились, опадали.

Ребенком, он видел, как сокол сбил голубку. В голом, бессмысленном ультрамарине трепетали ее белые крылья, и вдруг не стало ничего, умерла красота. Медленно плыло белое перо. Он следил за ним, пока оно не легло в траву.

Бабочки кружили, терялись в темной листве. Он шел, раздвигая вуали сумрака, еще не остывшего молодого вечера с заблудившимся западным ветром, с первой звездой в освеженной лазури.

Его жена, нет, чужая женщина стояла в темном проеме окна, со светильником за спиной, так, что вся была в золотой, пульсирующей ауре, насыщенной до предела, до боли, до сверхъестественной чистоты. Очень бледное пятно лица, темные, мерцающие провалы глаз, яркие губы и тридцать алмазов в волосах.

— Адапа, не ходи к отцу! — закричала она. — Не ходи! Я сама, я помогу тебе.

Он обернулся на ходу, махнул ей. Ему показалось, что она смеется, но это была гримаса плача. Адапа запомнил Иштар-умми такой. Внешняя дверь захлопнулась.

Адапа пошел по улице. Темнота быстро сгущалась. Горели фонари, расчерчивая тротуар черными причудливыми тенями. Прохожие попадались редко. Из боковой улицы вынырнули факелы стражи, и тут же скрылись. По небу шли тучи, тьма нависла над Вавилоном.

Адапа споткнулся о что-то мягкое, большое. Он наклонился. Мертвая собака лежала поперек тротуара. Улыбалась влажными коричневыми губами, обнажая клыки. Было что-то страшное, жалкое, молчаливое в поникших ушах, одеревеневших лапах; мелькнул желтоватый белок, зрачок смотрел прямо на Адапу.

Бесконечность бытия и конечность земного пути слились в точку, где мама и Ламассатум ждут его, где будет дом, весь захватанный лапами пальм, и солнце, и луна, и бесконечные закатные прогулки, и белые паруса кораблей, прячущихся за померкшими берегами отдаленной, невидимой реки. Счастье и любовь — все, что нужно человеку, все, за чем он приходит в этот прекрасный и яростный мир, полный мук и страданий.

Адапа отступил. Собака лежала, ветер посыпал ее шерсть пылью. Что-то подобное когда-то уже происходило: вечер, тень, факелы впереди', женщина в узком окне, широкая улыбка зверя. Что-то кольнуло, он не понял, что. Потянулся к ноющей ключице, растерянно оглянулся. Показалось, что на той стороне улицы стоит мать. Он зажмурился. Никого не было. Фонарь перед богатым двухэтажным домом погас — выгорело масло.

Адапа повернул в обратном направлении, он спешил на хозяйственный двор, где были конюшни и стойла для скота. Рабы вывели жеребца. Пустынную улицу оглушил дробный, ступенчатый стук копыт. В исколотой фонарями тьме белый конь нес всадника с тяжелым сердцем.

Теперь Сумукан-иддин глядел на него без улыбки. Дыхание, вырывалось с хрипами, как из груди дракона. Адапа, готовый ко всему, поставил чашу на низкий стол.