Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

Отныне для моей соперницы все кончено. Теперь Вальвиль не сможет любить мадемуазель Вартон от всей души — в этом я была уверена, я встала между ними, он уже не забудет меня и не достигнет согласия с самим собою. К тому же я решила более не встречаться с ним — вот еще одно наказание ему за измену, так что если вдуматься, я почти считала, что он более достоин жалости, чем я, с той лишь разницей, что он сам во всем виноват: зачем было изменять?

Вот какие мысли занимали меня, пока я шла навстречу госпоже де Миран, и не могу выразить, как они были приятны и успокоительны.

Для оскорбленного сердца нет ничего слаще мести! Ему нужна месть, ибо она одна может дать облегчение; одни мстят жестоко, другие казнят великодушием; как видите, я относилась к числу последних; можно ли назвать это жестокостью: наказать обидчика одними лишь сожалениями!

Я уже упомянула, что он и мадемуазель Вартон следовали за мной и вскоре присоединились к остальному обществу.

Вдруг подул довольно холодный ветерок. Госпожа де Миран предложила вернуться, и мы все пошли к дому.

Между тем госпожа Дорсен, искренне расположенная ко мне, видимо, что-то заподозрила; я заметила, что она внимательно наблюдает за нами; она то и дело бросала проницательные взоры на Вальвиля, а тот старался спрятать от нее глаза. На его лице еще не стерлись следы волнения.

Даже ни о чем не подозревавшая госпожа де Миран обратила внимание на его расстроенный вид; подойдя ко мне, она тихонько спросила:

— Вальвиль грустен и задумчив, дочка. Что между вами произошло? Ты ему что-нибудь сказала?

— Ничего такого, что было бы для него неприятно, матушка,— ответила я.

И это была чистая правда: он не мог на меня пожаловаться.

— Решено: сейчас я его развеселю,— промолвила госпожа де Миран, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Мы перешли в гостиную.

Когда все расселись, госпожа де Миран сказала, обращаясь ко мне:

— Дитя мое, мадемуазель Вартон относится к числу друзей; думаю, в ее присутствии я могу говорить о вашем браке с моим сыном; надеюсь даже, что она окажет нам честь принять участие в свадебной церемонии. Поэтому я не считаю неудобным говорить при ней об этом деле.

Мадемуазель Вартон покраснела; она уже предчувствовала, что разговор может привести к объяснению, в результате которого она предстанет в далеко не выгодном свете, тем не менее она слегка наклонила голову, благодаря за оказанное ей доверие.

— Сын мой,— продолжала госпожа де Миран,— ваши мысли заняты хлопотами о должности; прежде я считала, что вам лучше жениться после того, как вы ее получите. Мне и в голову не приходило, что это сопряжено с такими проволочками; но возникают все новые препятствия, и неизвестно, когда они кончатся; все это омрачает вашу жизнь, а раз так, то не следует ли отказаться от первоначальных планов и заключить этот брак, позаботясь лишь о том, чтобы некоторое время сохранять его в тайне? Я уже сделала кое-какие приготовления, не оповестив вас об этом; через три-четыре дня все будет готово. Мы сегодня же вечером уедем и ночевать будем в загородном доме. Госпожа Дорсен не откажется быть нашей свидетельницей. Надеюсь, что мадемуазель (это относилось к моей сопернице) тоже согласится сопровождать нас, и завтра вы будете обвенчаны.

Таким образом, Вальвиль опять попал в безвыходное положение, как в недавнем разговоре со мной. Мадемуазель Вартон краснела и бледнела, не зная, на что решиться. Я же сидела с видом скорее унылым, чем довольным, и молчала без всякого умысла; просто нежность и уважение, которое я испытывала к госпоже де Миран, а может статься, и любовь к Вальвилю лишили меня дара речи, сковали мой язык.

Наступила короткая пауза; ни Вальвиль, ни я не проронили больше ни слова.

Наконец он первый собрался с духом и заговорил; но это не был вразумительный ответ, а, скорее, несколько бессвязных слов, но надо было прервать странное молчание и хоть что-нибудь сказать. Никакого готового ответа у него не было, он сам не знал, что будет говорить.

— Да, конечно, вы правы, матушка; вы рассудили очень разумно, так будет лучше; в деревне все обсудим, все обдумаем.

— Как? Что обдумаем? Что обсудим? — воскликнула госпожа де Миран; вид ее как бы говорил: «Что здесь происходит, Вальвиль? Или вы недослышали? Поняли вы, что я сказала? Что вы намерены обдумать? Разве не все обдумано?»

— Нет, сударыня,— сказала я тогда со вздохом,— нет. По доброте своей вы слишком привязаны ко мне и поэтому не видите причин, по которым брак наш не может состояться; умоляю вас, во имя всего, что вы для меня сделали, во имя вечной благодарности, которой я вам обязана, во имя положения и благополучия вашего сына не понуждайте его больше к этому браку.

— Что такое? Что все это значит, милая моя? — крикнула она в гневе; мне казалось, что еще немного — и она скажет какое-нибудь злое слово: то был гнев оскорбленной нежности.— Что это такое? И как тебя понять? — повторила она.

— Нет, дорогая матушка, откажитесь от этой мысли,— отвечала я, бросившись перед ней на колени.— Я теряю богатство и почести; но мне они ни к чему; это не для меня, я недостойна их. Разделив их со мною, господин де Вальвиль сделает меня всеобщим посмешищем, да еще и сам прослывет малодушным чудаком. Зачем подвергать такому несчастью человека молодого, с большим будущим, надежду знатного рода? Ему придется, может быть, даже покинуть родину из-за брака с безродной девушкой, которую вы извлекли из неизвестности и чье приданое составляют одни лишь ваши благодеяния! Примирится ли свет с подобным браком?

— Что она говорит? Что ей взбрело в голову? Откуда она все это взяла? — восклицала госпожа де Миран, не давая мне говорить.

— Умоляю выслушайте меня до конца, сударыня,— настаивала я.— Ведь если есть во мне что-нибудь достойное вашей доброты — это мое сиротство и бедность. Дорогая матушка, вы так заботились и по сей день заботитесь обо мне, позволяете называть вас матерью, сами оказываете мне честь, называя меня своей дочкой, и опекаете меня истинно по-матерински; разве это не удивительно? Кто и когда был так великодушен? Не достаточно ли почтены мое сиротство и бедность? Нужно ли простирать милосердие настолько, чтобы женить на мне вашего сына? И хорошо ли превращать нищету в своего рода приданое? Нет, дорогая матушка, нет. Пусть сердце ваше признает меня дочерью, я могу принять это звание, и никто нас за это не осудит; но не скрепляйте ваш дар законом — это не для меня. Правда, я поддалась обаянию вашей доброты; мне казалось, что все преодолимо, что все возможно; избыток счастья помрачил мой рассудок, заглушил все сомнения. Но так продолжаться не может: все негодуют, все шумят, и я лишь пересказываю речи, какие приходится выслушивать господину де Вальвилю; со всех сторон он слышит насмешки и терпит всевозможные обиды. Хотя он скрывает это от меня и от вас, но он озабочен, даже испуган, и он прав, а если бы даже его это не тревожило, то должно было тревожить меня ради него и ради меня самой. Ведь вы меня любите, желаете мне счастья, а я сама обманула бы ваши ожидания, вашу нежность, которые так дороги мне; я обманула бы их, согласившись выйти замуж за господина Вальвиля. Разве смогу я быть счастлива, видя, что он несчастен, что он презирает меня, ненавидит — как утверждают некоторые? О, боже, он возненавидит меня!