Дафна дю Морье - Дом на берегу

Голоса моих пасынков, как и их лица, невозможно было различить, хотя Тедди было двенадцать, а Микки десять. Все говорили, что они похожи на отца, погибшего в авиакатастрофе за два года до нашего с Витой знакомства. Судя по фотографии, которую они повсюду таскали с собой, это действительно так. У него — и у них — был классический тевтонский череп под коротко стрижеными волосами, как у многих молодых американцев.

Голубые простодушные глаза, широкое лицо. Симпатичные ребята. Но я спокойно мог бы прожить и без них.

— Хай, Дик, — сказали они по очереди.

— Хай, — повторил я это их американское приветствие, настолько же чуждое моему уху, как если бы они говорили на каком-нибудь африканском диалекте.

— Как дела? — спросил я.

— Нормально, — ответил один.

Наступила долгая пауза. Они никак не могли придумать, что бы еще сказать. Я тоже.

— Я вас жду. На следующей неделе увидимся, — сказал я.

Я слышал, как они долго перешептывались на другом конце провода, затем трубку снова взяла Вита.

— Им не терпится искупаться. Нужно идти. Береги себя, дорогой, и, пожалуйста, не очень переутомляйся.

Я пошел в летнюю беседку, которую построила еще мать Магнуса, и стал смотреть на залив. Здесь было просто замечательно: тихо, спокойно — беседка была защищена от всех ветров, кроме юго-западного. Я подумал, что с удовольствием провел бы здесь все лето, если бы только удалось отвертеться от игры в крикет с мальчиками. Они обязательно притащат с собой все необходимое для игры: стойки, биты и мяч, который бесконечно будет улетать через стену в поле. «Теперь твоя очередь бежать за ним!» «Нет, твоя, нет, твоя!»

Затем из-за кустов гортензии раздастся голос Виты: «Тише, тише! Будете ссориться, не разрешу больше играть в крикет. Так и знайте». И в конце — обязательно призыв ко мне: «Дорогой, ну сделай же что-нибудь. Ты ведь у нас единственный мужчина».

Ладно, по крайней мере, сегодня, сидя в беседке и глядя на залив, над которым висел солнечный диск, я радовался покою, царившему в Килмарте, в Килмерте… Я мысленно и абсолютно бессознательно произнес это слово так, как оно звучало тогда. Неужели путаница со временем входит уже в привычку? Но я чувствовал себя слишком усталым, чтобы думать сейчас об этом. Я снова встал и принялся бесцельно бродить по участку, подравнивая кусты живой изгороди старым секатором, который нашел в котельной. Магнус не соврал насчет матрасов. Их было целых три. Надувались они «лягушкой». Пожалуй, если будут силы, займусь ими в течение дня.

— У вас нет аппетита? — спросила миссис Коллинз, когда я с трудом справился с обедом и попросил кофе.

— Извините, — сказал я. — Все было очень вкусно. Просто я сегодня что-то не в себе.

— Я и то подумала — какой-то у вас усталый вид. Это все из-за погоды. Такие скачки.

Погода была ни при чем. Просто я не мог взять себя в руки: меня охватило непонятное беспокойство, хотелось бежать, куда глаза глядят. Я отправился через поле к морю. И зря: оно выглядело точно так же, как из беседки — спокойное, серое, неподвижное. Затем пришлось тащиться обратно, в гору. День тянулся невыносимо медленно. Я настрочил письмо матери, во всех подробностях описав дом, — просто для того, чтобы хоть чем-то заполнить страницы. Оно напомнило мне те письма, которые я обязан был писать домой из школы: «В этом семестре меня перевели в другую комнату. В ней пятнадцать мальчиков». Окончательно измученный и физически и душевно, я в половине восьмого пошел наверх, не раздеваясь, повалился в постель и мгновенно уснул.

Меня разбудил дождь. Не очень даже сильный — он тихо стучал в открытое окно, занавески развевались. Было темно. Я зажег свет. Половина пятого. Я проспал целых девять часов. Усталость прошла, но я был очень голоден, поскольку вечером лег без ужина.

Вот оно, преимущество одинокой жизни: можно есть и спать когда вздумается. Я спустился вниз в кухню, приготовил сосиски и яичницу с беконом, заварил чай. Я чувствовал, что готов начать новый день, но что делать в такую рань, да еще когда на улице так серо и безрадостно? Конечно, только одно. Тем более что впереди — суббота и воскресенье. Как раз достаточно, чтобы прийти в себя, если потребуется…

Насвистывая, я спустился по черной лестнице в полуподвал и включил все лампочки. При свете здесь было гораздо приятнее — не так мрачно, даже лаборатория не напоминала больше обитель алхимика. Я отмерил нужное количество капель в мензурку (это было для меня теперь так просто — как зубы почистить).

— Ну же, Роджер, — сказал я, — выходи. Давай-ка встретимся с глазу на глаз.

Я сел на край умывальника и стал ждать. Прошло довольно много времени. Но ничего не происходило. Я все сидел и смотрел на эмбрионов в банках, а между тем за решетчатым окном уже начало светать. Прошло, должно быть, около получаса. Какое ужасное надувательство! Затем я вспомнил, что Магнус предложил увеличить дозу. Я взял пузырек и очень осторожно накапал прямо себе на язык еще две или три капли и проглотил их. Мне показалось, а может быть не только показалось, что на этот раз появился какой-то не то горьковатый, не то кисловатый привкус.

Я вышел из лаборатории и направился по коридору в старую кухню. Там я выключил свет, поскольку бледный рассвет уже осветил внутренний дворик, и было не так темно. Затем я услышал, как скрипнула дверь — она всегда скрипела, задевая за каменную плиту в полу, — и вдруг широко распахнулась от сквозняка. Послышались шаги и чей-то голос.

— О Боже, — подумал я, — миссис Коллинз уже пришла! Она ведь действительно что-то говорила: вроде ее муж сегодня собирается с утра подстригать траву на лужайке.

В дверь ввалился мужчина, таща за собой мальчика, и это был вовсе не муж миссис Коллинз, а Роджер Килмерт. За ним следом вошли еще пятеро с факелами в руках — за окном вместо рассвета стояла темная ночь.

Я стоял, прислонившись к кухонному буфету, но теперь за моей спиной была только каменная стена. Сама же кухня превратилась в жилую комнату старого дома: в противоположном конце ее находился очаг и рядом — лестница, ведущая наверх в спальню. На звук шагов вниз сбежала девочка, та самая, которую я видел в первый день стоящей на коленях у очага. Роджер прикрикнул на нее:

— Тебя кто звал? Ну-ка, брысь отсюда! Тебя это все не касается.

Она застыла в нерешительности, с ней был подросток, ее брат, выглядывавший из-за ее плеча.

— Кому говорят, уходите — вы оба! — кивнул снова Роджер, и они бросились вверх по лестнице, но мне было видно, как они притаились там, наверху, у самой лестницы так, чтобы их никто не видел.

Роджер укрепил свой факел на скамье, и в комнате стало светло. Я сразу узнал мальчика, которого он тащил за собой — это был тот самый юный послушник, которого во время моего первого посещения монастыря, развлекаясь, гоняли по двору братья монахи и который позже плакал во время молитвы в монастырской часовне.