Елена Арсеньева - Коронованная распутница

Он размышлял.

Когда его обыскивали, прежде чем взять под стражу, он был изумлен, что за обшлагом не обнаружилось небрежно засунутого туда подметного письма. Оно исчезло совершенно необъяснимым образом.

Куда оно делось? Возможно, он выронил его? Но тогда его нашли бы те, кто обшаривал подвал. Большой белый лист… Его не могли не заметить.

Плохо искали?

Или не нашли потому, что письмо попало к Катерине и она унесла его?

С одной стороны, это хорошо. Письмо было слишком откровенное… Человек, который его послал, предлагал Виллиму деньги за протекцию при устройстве на службу – по насмешке судьбы, письмоводителем в ту же Тайную канцелярию, начальник которой арестовал Монса! – и Ушаков не простил бы Монсу, что тот протягивает руки к его епархии. Кроме того, к дознанию были бы непременно притянуты приятели Монса, они служили в Тайной канцелярии, и не без их помощи был изъят первый донос, который так перепугал весной Катерину, что едва не довел ее до удара.

Но это с одной стороны.

С другой – это письмо было доказательством того, что Монс пришел сюда за сугубо денежным интересом, а вовсе не на любовное свидание. Если старуха покажет, что к ней приходила Катерина в то же время, когда там оказался Монс, только дурак не свяжет концы с концами. Если государь начнет расспрашивать ближних дам Катерины, пытать ту же Анну Крамер, они не выдержат и расскажут все, что знают и что было, а также то, чего не знают и чего не было.

Бедная Анна, бедная Розмари… Виллим с проблеском мгновенного раскаяния вспомнил ее бледное лицо, полные слез глаза. Как она плакала, как умоляла его… и как она была глупа, думая, что мгновения телесного единения способны связать мужчину и женщину нерасторжимыми узами! Тем более такого мужчину, как он, Виллим Монс.

Бедная Розмари… Потом, когда он ушел как ни в чем не бывало, оставив ее одну на испятнанных кровью простынях, она плакала еще горше. Ну и глупо, он ничего никогда не обещал ей, как и любой другой женщине. Те, другие, пытались ему мстить, подсылали к нему даже наемных убийц, кляузничали государю, а тот лишь посмеивался – ему нравились лихие кавалеры, он и сам был таким! – и только бедная Розмари ничего не просила, ничем не грозила. Виллим видел в ее глазах лишь печаль и любовь, никогда никакой злости, только верность и нежность…

Но верность и нежность были самыми слабыми звеньями в той цепи, которой женщина могла приковать к себе Виллима Монса. Ему нужна была испепеляющая страсть… И вот он обрел ее, и эта страсть испепелит его дотла.

Наконец карета Ушакова, который не проронил во время пути ни слова, как если бы давал арестованному время собраться с мыслями, въехала в ворота Петропавловской крепости, и Виллиму велели выходить.

Он спустился на мощенный камнем двор и огляделся. Внутренность крепости он знал довольно хорошо и сразу понял, что ведут его в Трубецкой каземат. Его пробрало мгновенным ужасом – ведь именно здесь мученически окончил дни свои царевич Алексей Петрович! А потом Виллим с трудом подавил приступ такого же мгновенного, неуместного, глупейшего хохота, потому что совсем недавно некоторые помещения этого каземата занял Монетный двор, и в этом было что-то библейское, что-то невыносимо роковое – в том, что рядом с Монетным двором будет заключен взяточник и вор.

Мелькнула еще надежда – а может быть, Петр разберется? Но в том-то и дело – Виллим это прекрасно понимал! – всякое разбирательство должно было еще туже затянуть петлю на его шее. Он творил, что хотел, лишь потому, что никто на его делишки не обращал внимания. А коли начнется разбирательство, выйдут на поверхность и суммы взяток, и люди, которые сии взятки давали и у которых Виллим их вымогал… Выйдет наружу и то, что частенько посредницей Виллима в общении с просителями служила его старшая сестра Матрона Балк… Она же стала посредницей между ним и Катериной и покровительницей их тайных встреч.

Матроне придется плохо, это бесспорно.

Но каково придется Катерине?! Особенно теперь, после столь недавно прошедшей коронации!

Вдруг вспомнились эти великолепные пышные празднества, в памяти зазвучали слова священника Феофана Прокоповича, который вещал с амвона, прославляя подругу государя:

– Ты, о Россия! Зри вещь весьма дивную: силы добродетелей в сей великой душе во всесладкую гармонию согласуются; женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отменяет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие экономии не вредит; и всяких красот, утех, сладостей изобилие… О необычная!.. Великая героиня… О честный сосуд!..

В честь коронации множество приближенных Катерины получило награды. Виллим Монс сделался камергером. У него кружилась голова, но далеко не от высокого назначения: законной наследницей и преемницей императора Петра стала его, Виллима, возлюбленная, женщина, над которой он властен как никто другой, которая не отдает приказов ему, а, наоборот, молит его о милостях любовных!..

Вспоминались пьянящие слова старинного пророчества: «Ты будешь отменный гений, но недолго проживешь; достигнешь великих почестей и богатства; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства…»

Майн либер Готт! Если Петр умрет, Катерина станет самодержицей! И тогда он, Виллим Монс… Тогда он…

Будущее обещало быть таким блистательным, что Виллим даже опасался в него заглядывать.

И вот он приблизился – этот час, когда ему предстояло узнать: слова о том, что он недолго проживет, слова, на которые он пытался не обращать внимания, вовсе не были ошибкою книгопечатника.

Если Петру стало известно и об их любовной интриге, пощады ждать не стоит. Даже молить о ней не следует. Лучше добровольно признать все свои нечистые махинации, уводя внимание следствия и самого государя от измены императрицы.

Сознание того, что все кончено, что сопротивление судьбе бессмысленно, внезапно успокоило трепещущий дух узника. Спасти ту, кого он любил… Он думал теперь только об этом. И, без всякого трепета, даже без особого внимания окинув взором свое полутемное, сырое жилище с низко нависшим сводом, он сел на охапку гнилой соломы в углу.

И тут же ноги его подкосились, он покачнулся, и начальнику караула, который сопровождал узника, пришлось подхватить его под руку, не то Монс упал бы.

Начальник караула не удивился. Он много видел. Он понимал, что, как бы ни храбрился человек, ему трудно сохранить бодрость при виде мрачной, пугающей камеры. Тем более когда он видит на стене надпись, выцарапанную кем-то из его предшественников: «Господи, укрепи мой дух и силы, выведи меня отсюда!»

Да, всякий, кто видел эту надпись, понимал, что Господь вторую часть молитвы непременно исполнял – он выводил узника отсюда, но куда? На свободу ли? Или на эшафот?