Эльза Вернер - Архистратиг Михаил

Старый барон тоже первым делом обратил внимание именно на эту фигуру и подошел поближе, чтобы разглядеть ее получше. Вдруг он вздрогнул, его померкшие глаза вспыхнули, согбенный стан выпрямился, и старик резким движением обернулся к стоявшему позади него художнику с вопросом:

— Что вы сделали? Да ведь это...

— Это — воспроизведение портрета, который бросился мне в глаза при первом посещении Эберсбурга, — подхватил Ганс. — Наверное, вы помните наш разговор об этом портрете и понимаете, почему я должен просить вашего разрешения.

Эберштейн ничего не ответил. Он пламенным взором впился в фигуру, представлявшую его собственный портрет, портрет тех времен, когда он еще был молод и счастлив. И при воспоминании о том времени у старика даже выступили слезы на глазах.

— В чем тут, собственно, дело? — спросил профессор, который хотя и видел ранее эскиз картины, но не знал ее тайного значения.

Старый барон обернулся к нему и сказал тоном, в котором чувствовались скорбь и гордость:

— Это — мой портрет! Таким был Удо фон Эберштейн более тридцати лет тому назад!

— В таком случае вы здорово изменились! — пробурчал Велау в своей обычной грубовато-прямолинейной манере.

Ганс поспешил вмешаться.

— Да нет же, папа! Ты только присмотрись повнимательнее к барону! Эта картина будет выполнена альфреско *, барон, и наверное продержится столько же времени, сколько и сама ратуша — по крайней мере несколько сот лет!

— Несколько сот лет! — пробормотал Эберштейн. — Но ведь к тому времени никто не будет знать моего герба...

— Нет, это не так! — сказал Ганс, подступая совсем близко к барону. — Эта отвратительная пресса — я ведь вполне разделяю вашу антипатию к ней... ну, словом, пресса уже взялась за эту картину и назвала вещи своими именами. Вот, не угодно ли, я прочту вам статью, напечатанную в одной из самых распространенных столичных газет! — Ганс достал из кармана газету. — Вот тут, в конце: «После подробного обсуждения достоинств картины мы считаем нужным объяснить читателям, что главная фигура картины — рыцарь с чудной, характерной головой»... Здесь так и напечатано, барон, слово в слово: «с чудной, характерной головой»! — «является почти не идеализированным портретом барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург, последнего отпрыска знаменитого рода, родословная которого восходит к десятому веку. Герб Эберштейнов тоже увековечен на картине»... Я, право, не виноват, барон, я только сообщил нескольким знакомым, которые интересовались, а тут и подхватили... Но, если вы не пожелаете, можно будет послать опровержение, а то эта статья обойдет всю прессу Германии!

— Нет, юный мой друг, — с достоинством сказал Эберштейн, — не надо опровержений! Я вообще нахожу, что в данном случае пресса нисколько не проявила обычных дурных качеств. Она только исполнила свою обязанность, обращая внимание читателей на ценность фактов, которым перестают придавать значение. Нет, в данном случае пресса поступила очень разумно. Так пусть статья обойдет все немецкие газеты!

— У мальчишки просто головокружительный талант к интриге! — пробормотал профессор Велау. — Теперь он подцепил старика на крючок!

Ганс с хорошо разыгранным смущением продолжал мять в руках газетный листок.

— Да, барон, но... но тут имеется еще прибавление, которое вы должны тоже узнать...

— Ну так читайте! — согласился барон. Ганс прочел:

«А в заключение — сообщение, которое заинтересует в особенности наших читательниц. Вполне понятно, почему молодой художник избрал для центральной фигуры образ барона фон Эберштейна: ведь он собирается жениться на единственной дочери...»

— Стойте! Это не позволяйте перепечатывать, это должно быть опровергнуто! — крикнул барон.

Но Ганс без дальнейших околичностей сунул ему в руки газету, сам же бросился к картине и вытащил из-за нее нечто, оказавшееся Герлиндой фон Эберштейн.

— О, папа! — сказала она со слезами на глазах. — Не будь так жесток! Ведь я так люблю моего Ганса, так люблю!

— Ну, не говорил ли я, что они обязательно торчат где-нибудь вместе! — крикнул профессор, пробираясь вперед. — Господин фон Эберштейн, нам с вами только и остается, что сказать «да». Мой Ганс умеет настоять на своем, вы это сами видите, а такое нежное существо, как ваша дочурка, способно затосковать до смерти, если вы не согласитесь. А если она умрет, то и будете вы сидеть наедине со своей незапятнанной родословной!

— Это было бы ужасно! — ответил Эберштейн, бросая испуганный взгляд на своего единственного ребенка.

— Ну, так и покончим со всей историей! — и с этими словами профессор Велау обнял девушку и запечатлел на ее щечке отеческий поцелуй: для него дело было и на самом деле покончено.

Старый барон и сам не знал, как это случилось, но неожиданно в его объятиях очутились дочь и будущий зять. Герлинда рыдала на его груди, а Ганс нежно обнимал «будущего тестюшку». Теперь сопротивление было уже немыслимым, и действительно не оставалось ничего другого, как прижать обоих к своей груди, что барон тут же и сделал. Удо фон Эберштейн дал свое согласие! Как бы там ни было, а будущий сын все же поддержал память старого рода, хотя бы даже с помощью кисти и палитры!

* * *

В последних числах июля в церкви архистратига Михаила было совершено скромное торжество: бракосочетание капитана Михаила Роденберга с графиней Гертой Штейнрюк. Поскольку Михаил был протестантом, бракосочетание по евангелическому обряду было совершено в часовне замка Штейнрюк. Теперь в присутствии тесного семейного круга старый отец Валентин должен был окончательно соединить руки жениха и невесты, как они сами того настоятельно пожелали.

Орлиная скала была еще окружена утренним туманом, который начинал светиться и ложился к ее ногам облачной фатой. Вот зазвенел колокол старой церкви, и на Михаила и его молодую жену, наконец-то соединившихся на всю жизнь, глянул запрестольный образ — могущественный воинствующий архангел с орлиными крыльями и пламенным взором, победоносный вождь небесных сил — архистратиг Михаил!

* Альфреско — стенная живопись по сырой штукатурке.