Елена Арсеньева - Последний дар любви

«Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный!» – процитировал сам себе император из «Ревизора». Он обожал эту пьесу. Гоголь прекрасно знал, что, если бы не император, который прочел комедию в рукописи и одобрил ее, если бы не его заступничество, пьесу не поставили бы. Уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Николай Павлович не только сам был на премьере, но велел и министрам смотреть «Ревизора». Во время представления он хлопал и много смеялся, а, выходя из ложи, сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!»

Очень много реплик запали ему в память. Так, глядя на свою очаровательную жену, которая, словно роза среди невинных полевых цветов, красовалась среди великих княжон, своих дочерей, он мысленно усмехался: «А маменька тоже не дурна!» Или, развязывая скромный изящный шарф на шейке одной из своих любовниц, он порой игриво бормотал: «Как бы я желал быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку!» Дело в том, что врачи запретили императору супружеские отношения с женой, однако от «первого кавалера империи» ухода в монахи никто не требовал и не мог потребовать… единственное, чего он не допускал, это и самого малого проявления неуважения к своей «маленькой птичке»… даже то, что его истинная любовь, Варенька Нелидова, жила во фрейлинских комнатах в самом Зимнем дворце – ах, как сурово осуждалось это старшим сыном Николая Павловича. Между прочим, он отлично знал, что цензоры выбросили слова про лилейную шейку, в сценическом варианте фраза звучала коротко: «Как бы я желал быть вашим платочком!» Но с цензорами Николай – главный цензор империи – спорить не стал, хотя втихомолку, в расстройстве чувств называл их цепными собаками. Ну и много других цитаток, запали ему в память и часто возникали в уме или даже срывались с языка.

Совершенно как сейчас: «Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный!» И еще вот это, задумчивое: «Э, сказали мы с Петром Иванычем».

Надо Сашке иметь больше силы характера, иначе он погибнет. Слишком он влюбчивый, слабовольный и легко попадает под женское влияние. И это видно всем. Уж на что Александрина нежное создание, не должна, казалось бы, отягощаться ничем, кроме заботы о сыне, а и то пишет в дневнике не столько о нем, сколько о стране: «Что станет с Россией, если человек, который будет царствовать над ней, не способен владеть собой и позволяет своим страстям командовать собой и даже не может им сопротивляться?»

Саша недостаточно серьезен, склонен к разным удовольствиям, несмотря на все отцовские и материнские советы и укоры.

«Ну что ж, – подумал Николай Павлович, – я сам виноват. Нужно было сразу дать согласие на Сашкин брак с этой Марией Гессенской. Если бы он уже осознавал себя состоявшимся женихом, то не дал бы себе воли с Викторией».

А может, и дал бы. Черт его знает… Впрочем, бессмысленно гадать. Нужно дело делать.

Первое: немедленно сказать сыну, что отец с матерью благословили его союз с маленькой гессенской принцессой.

Второе: раз и навсегда запретить всем подданным (значит, и жене), а заодно и германским дворам обсуждать вопрос о происхождении Марии. Нарушать приказ русского монарха не осмелился никто ни в России, ни в Европе.

Третье: сыну сказать, что речь идет не только о двух сердцах, будущность русского государства поставлена на карту!

Четвертое: выдать замуж Ольгу Калиновскую.

Впрочем, нет, это первый пункт.

На следующий же день граф Ириней Огинский, муж покойной сестры Ольги Калиновской, богатейший польский магнат, сделал предложение своей бывшей свояченице. Лишь после того как они сыграли свадьбу, Александр окончательно смирился с тем, что ему придется жениться на маленькой принцессе, и выехал в Дармштадт. Он возвратился в Россию вместе с Марией; Николай Павлович и Александра Федоровна встретили жениха и невесту в Польше и сопровождали в Петербург.

Александра Федоровна с замиранием сердца разглядывала невестку, увидев ее впервые. В общем, ясно, почему сын так увлекся. Это тип красоты, совершенно чуждый привычному, славянскому или восточно-европейскому. Испанка, жаркая кровь, смуглая кожа… Дай Бог, чтобы нрав у нее оказался столь же пылкий, как у Саши, уж она-то, бывшая Шарлотта Прусская, хорошо понимает, что такое разница темпераментов мужа и жены…

Александра Федоровна не озвучила мужу свои мысли, но не удивилась бы, узнав, о чем он думает. А думал он о том же, о чем и жена.

Николай Павлович с долей цинизма исследовал невестку взглядом, вспоминая похождения ее матери, герцогини Вильгельмины. С одной стороны, не дай Бог, чтобы девочка удалась в матушку. С другой стороны, дай Бог, чтобы она в нее удалась, потому что при анемичной, вялой натуре не видать им с Сашкой счастья в семье. Будут плодить детей, Александр станет относиться к жене почтительно и благородно, но начнет гулять направо и налево, с соблюдением всех внешних приличий и тонкостей этикета… с его-то пылкой, влюбчивой, неугомонной натурой. Интересно, существует ли вообще на свете женщина, ради которой он забудет всех остальных, которая могла бы его удержать пришитым к своей юбке? Вряд ли.

Император хорошо знал своего сына. И он не ошибся ни насчет его неугомонного темперамента, ни насчет отношений с женой, которые принесут им обоим немало радости, но еще больше страданий, тех глубоких, потаенных страданий, на которые стыдно, невозможно жаловаться, но которые изъязвляют брак, словно неизлечимая болезнь. Не ошибся император и в количестве будущих любовниц сына. Ошибался он только относительно женщины, ради которой сын забудет всех остальных.

Такая женщина была!

Впрочем, уместнее употребить глагол будущего времени, потому что в те минуты, дни, мемсяцы и годы. Когда Александр связывал свою судьбу с Марией Гессенской, она еще не родилась.

– Впереди Тепловка, – негромко сказал адъютант.

Александр Николаевич рассеянно кивнул. Он слишком углубился в свои мысли, чтобы сразу отвлечься от них.

Эти места близ Полтавы были ему знакомы. Сейчас он ехал на маневры, а когда-то проезжал здесь с отцом, матерью и женой. Все были счастливы: он – своим начинающимся и столь много сулящим семейным счастьем, отец и мать – тем, что счастлив любимый сын. Но как все изменилось за те пятнадцать лет! Мечты о счастье обманули, а боль при мысли о страшной смерти отца все еще мучительно оживала в сердце. Николай Павлович, император всероссийский, сам выбрал путь, которым ушел… Доктор Мандт не скрыл от наследника, что император пожелал оставить этот мир по своей воле. Это не было самоубийством в прямом смысле слова, ведь яд дал ему доктор. Император не пережил ужасного поражения России в Крымской войне, он ушел вслед за теми, кто погиб по его, как ему казалось, вине. По вине его натуры, которая не желала мириться с тем, что приходило в противоречие с привычкой и твердой верою.