Елена Арсеньева - Звезда на содержании

И она, приподнявшись, снова сделала попытку уткнуть свой слюнявый рот в Мюзеткины шелка и кружева.

– Но-но! – сердито вскричала та. – Убери лапы! Сейчас скажу мадаме, может, и соблаговолит выйти к тебе, только знай, ежели ты ее Жужуткою назовешь, она дворника кликнет, и тот тебя так отходит, что уж ни в какую богадельню тебе больше не понадобится: сдохнешь под забором, как паршивая псина.

– Ах я псина паршивая! – заголосила нищенка. – Место мне в жальнике! [7] Покличь скорей мадаму, скорей, яви милосердие!

Мюзетка увилась внутрь, и нищенка распрямила натруженную поклонами спину.

«Придет блудодеица чертова или нет? – озабоченно думала она. – А коли не придет, что ж мне делать, как до нее добраться? Хоть в трубу печную лезь да про девку выведывай!»

Тут она насторожилась: в глубине дома послышались неспешные шаги.

«Ишь ты, не торопится, сучка!» – зло подумала нищенка, но тут же приняла самый что ни на есть смиренный вид, снова уткнувшись лбом в ступеньку.

– Ну, чего тебе? – спросила мадам Жужу, заранее подбирая подол, потому что Мюзетка жаловалась, что нищенка ей всю юбку обслюнила.

– Матушка! – взмолилась попрошайка, подымая от праха земного чумазую рожу. – Матушка родимая, яви божескую милость!

– Нашла матушку себе, – обиделась мадам Жужу. – Да я тебе во внучки гожусь, а то и в правнучки!

– Внученька, миленькая, – заблажила нищенка покорно, – Христа ради, покличь мне Анюту!

– Анюту? – насторожилась мадам Жужу. – А зачем она тебе?

– Покаяться хочу, – забубнила нищенка. – Грех с души снять, тяжкий грех! Послушай меня, послушай, внученька, красавица, что скажу!

Мадам Жужу хмуро слушала. Причитая, стеная и охая, нищенка рассказывала о том, что прежде, пока не спилась окончательно и не побывала на каторге, была повитухой. Однажды умерли на ее руках женщина и новорожденный ребенок, и, чтобы спастись от обвинений в дурном отправлении своих обязанностей, она подменила умершего младенца новорожденной дочерью своей знакомой. Эту девочку воспитали в богатой семье, вскоре она должна была вступить в права наследства, но тут Каролина (так звали нищенку) решила открыть глаза опекуну девушки. Тот выгнал девушку из дому, да мало что выгнал – отвез ее в публичный дом. Конечно, Каролина желала ей всяких бед и напастей, полагая ее виновницей своей изломанной жизни. Но стоило ей узнать, что несчастную девушку, даже не знающую об обстоятельствах своего рождения и никак не замешанную в грехах, ввергли в пучину разврата, что-то словно бы перевернулось в ее душе. Да вправе ли она стать орудием гибели несчастного существа?! Она решила покаяться и, может быть, заслужить у Бога прощение. Бросить пить, вспомнить прежнее ремесло, а если у самой это не получится – глаза уже почти не видят, и руки все время трясутся, – она обучит ремеслу Анюту, чтобы у нее всегда было на что жить и честно зарабатывать себе на жизнь.

Мадам Жужу испытующе смотрела на старуху. Она рыдала очень правдоподобно... несколько даже слишком правдоподобно. Рвала на себе волосы, пыталась собрать пыль и посыпать ею свои космы, раздирала в стороны лохмотья на тощей, морщинистой груди... Что-то театральное было во всем этом, что-то вовсе ненатуральное. К тому же мадам Жужу была в глубине души лишена всякой сентиментальности, которая обычно присуща особам ее ремесла, и ей плохо верилось в такие благородные порывы, которые осеняют человека в результате раскаяния...

Почти наверняка это – новая попытка Хвощинского разузнать, что сталось с Аннетою. И что придумать мадам Жужу на сей раз? Снова сказать про дурную болезнь и деревню? Или что-нибудь новенькое соврать?

И сколько еще таких попыток будет? Надоело. Почему бы Хвощинскому не прийти самому и не спросить, где Анюта и что с ней? А почему бы и мадам Жужу не сказать в конце концов правду? Так или иначе, дело наружу выйдет. Только нельзя дать Хвощинскому понять, что она догадалась о его трюках. Если ему хитрить охота, то и ей придется с ним похитрей быть.

– Ладно, старуха, – проговорила мадам Жужу со скукой. – Будет тебе ломаться. Не верю я в раскаяние таких тварей, как ты. Раньше надо было каяться, прежде чем отдала девчонку в руки развратника и обрекла на погибель. А сейчас решила на ее горе разжиться? Обучить ее ремеслу и заставить на себя трудиться? Ишь хитрая какая. Да ничего тебе не обломится, не жди, не проси милостыньки у Господа. Проще вчерашний день найти, чем твою Анюту. Сбежала девчонка от меня. Сразу, в тот вечер, как ее привезли в мой дом, сбежала, а куда, я об том не ведаю. Поняла? И пошла теперь вон, коли не хочешь, чтобы об твою тощую спину метлу обломали. Ясно ли тебе?

– Ясно, матушка, – пробормотала попрошайка. – То есть это... внученька. Ясней некуда, милушка ты моя. Сбежала девка. Сбежала, значит... – Она проворно вскочила из праха земного и засеменила к воротам, то и дело оглядываясь и щерясь в угодливой улыбке. – Я это... пойду, значит. Прощевайте. Храни вас Бог!

– Катись прямиком в пекло! – любезно пожелала мадам Жужу, с трудом удержавшись, чтобы не добавить: «Вместе с господином Хвощинским!»

Впрочем, она ни чуточки не сомневалась, что, лишь выйдя за ворота, старуха ринется прямиком не в пекло, а именно к этому самому господину Хвощинскому.

– Ах, Катенька, да что вы смущаетесь, коли вам не к лицу шляпка сия, так скиньте ее!

– Ах, что вы, Лизонька, как же я простоволосая на люди выйду?

– Да вовсе запросто, Катенька, пускай люди полюбуются на ваши букольки. Вы ночи напролет в бумажках спите или по утрам виски раскаленными щипцами палите?

– Что вы такое говорите, Лизавета Карловна, зачем на мои кудри клевещете? Они у меня с рождения-с такие-с!

– Да что вы такое несете, Катерина Игнатьевна, как же-с, с рождения-с, а ведь я отлично помню, как ваша маменька моей маменьке жаловалась, что вы ни в мать, ни в отца уродились прямоволосая, ни кудрявинки, ни букольки, и завидовала на мои локоны, которые ни завивать на папильотки не надобно, ни щипцами жечь!

– Ах, Лизавета Карловна, а что это у вас височки такие красные, что это на них за пятна такие? Не ожоги ли от тех самых щипцов, которых ваши локоны не ведают-с? Да у нас лоза, из которой корзины девки плетут, и то кудреватей ваших кудрей!

– А у нас... а у нас... а у нас... А у нас папенькина трость и то кудреватей, чем ваши локоны!

– Что ж, ваш папенька на кривую палку опирается? Ну, ежели они кривобокие, тогда понятно, а еще мне понятно, в кого вы, Лизавета Карловна, такие кривобокие да колченогие уродились!

– Я кривобокая? Я колченогая? Да вы, Катерина Игнатьевна, можете на мои ноги полюбоваться! Стройнее не найти! Глядите, вот!

– Отчего же не найти, Лизавета Карловна? И искать не придется, довольно на мои ножки полюбоваться! Поглядите-ка!