Лин Хэйр-Серджент - Хитклиф

Спустя какое-то время мне пришло в голову, что мистер Эр заметил враждебность Джона ко мне и под страхом увольнения велел ему исправиться. Однако в своём горячечно-наркотическом забытьи я чувствовал излишнее внимание к себе, такое внимание явно не могло быть вызвано принуждением и угрозами. Джон смотрел на меня не отрываясь, будто что-то в моём лице сбивало его с толку, но если прежде это что-то пугало его и отталкивало, теперь, если я верно читал выражение его глаз, в них светилось рабское обожание.

Раз я пробудился оттого, что мою ладонь стиснули. Джон держал её двумя руками; я вырвался с таким отвращением, будто коснулся клубка змей.

Выздоровев, я счёл, что странный разговор с Джоном привиделся мне в бреду и между нами всё будет по-прежнему. Но нет! Необъяснимое обожание осталось. Исчезли презрение и враждебность, их сменило почтение и то, что я не могу назвать иначе как жгучим любопытством. Я заметил, что Джон за мной следит: подглядывает в дверь, когда я занимаюсь с учителями, или наблюдает украдкой, как мы с мистером Эром фехтуем в галерее.

Тем временем обучение моё продвигалось успешно. Я легко восстановил детскую привычку к чтению и за короткое время проглотил уйму книг. Спорт — бокс, фехтование, стрельба — тоже давались мне без труда. В фехтовании я скоро мог поспорить с мистером Эром и раз выбил у него рапиру быстрым движением запястья. Он ничуть не обижался, что я его обогнал в этом и других искусствах, а скорее радовался и не скупился на похвалы, впрочем, в обычной своей ехидной манере.

За эти месяцы я лучше узнал мистера Эра. Я нарочно пишу «лучше», а не «вполне», потому что узнать об том человеке что-нибудь значило наткнуться на две новые загадки. Однако в целом он нравился мне всё больше и больше.

Было ещё одно обстоятельство, свидетельствовавшее в пользу мистера Эра, — искренняя любовь слуг, которых он безжалостно тиранил. Поначалу я считал, что его внезапные прихоти — способ показать свою власть, и должны внушать скорее ужас и ненависть, чем почтение и любовь. Тем не менее мистера Эра именно почитали и любили. Несколько раз мне случалось ненароком подслушать, как Дэниел, миссис Фэйрфакс, Ли и другие слуги расхваливают его на все голоса. (Со мной они его не обсуждали — моё двусмысленное положение в доме, да и мой замкнутый характер, который тебе отлично известен, исключали такую возможность.) Меня страшно занимало, в чём же секрет их любви к своему вздорному, капризному хозяину?

Постепенно я нашёл ответ и на этот вопрос. Хотя мистер Эр был резок в словах, частенько орал на слуг и грозил выставить за дверь или поколотить, в Торнфилде никто никого не наказывал.

Примером послужит один эпизод. Джон — большой лежебока и по утрам, подавая мистеру Эру завтрак, частенько позёвывал. Мистера Эра это выводило из себя: «Джон, если это ещё раз повторится, я собственноручно тебя высеку!» Как-то утром, выведенный из себя, он вскочил и опрокинул кофе: «Ну всё, моё терпение лопнуло! Это последняя капля! Тебя придётся проучить! Убирайся, придёшь ко мне ровно в пять, и я в присутствии всех обитателей Торнфилда всыплю тебе двадцать плетей!» К моему изумлению, Джон вышел из комнаты нимало не огорчённый и в дверях еле-еле подавил ещё зевок. В пять часов я вместе с остальными домашними был свидетелем следующей сцены: вместо двадцати ударов плетью хозяин выдал Джону двадцать шиллингов на снотворное!

Это была насмешка, хоть и дружеская. Мистер Эр дни напролёт высмеивал человеческие слабости. Сперва мне казалось, что эти выпады должны быть смертельно оскорбительными (мне самому часто приходилось сжимать зубы, чтобы не выказать своего гнева, когда их мишенью становился я), но вскоре я заметил, что когда мистер Эр смеётся не надо мной (как видишь, я — дело особое), то никогда не бьёт в больное место — щекочет, а не ранит, и даже льстит вниманием к простительным и даже милым слабостям, вроде чопорности миссис Фэйрфакс или смешливости Ли, и таким образом повышает им настроение, а отнюдь не наоборот. В конечном счёте непредсказуемость и острый язык мистера Эра поддерживали в его слугах бодрое расположение духа, приправленное смехом и подогреваемое щедрым жалованьем.

Прочитав всё это, ты можешь вообразить мистера Эра этаким развесёлым сельским помещиком, для которого жизнь — сплошной праздник, а весь мир — карнавал. Но это не так. Узнавая мистера Эра ближе, я всё чаще слышал в раскатах его смеха отчаяние, истерическую попытку откреститься… От чего? От могучего врага, видимого только ему? Я не знал, но чувствовал, что он пляшет на краю пропасти.

Иногда среди шуток и смеха он вдруг замолкал, словно складывал оружие перед обуревавшими его демонами, и тогда мрак, который сгущался вокруг него, становился почти ощутимым. В таком настроении он мог, после периода тоскливой отрешённости, бросить все дела и уехать — или верхом по сельским просёлкам, или в карете, без всякого предупреждения. За год он дважды уезжал таким манером в Лондон и несколько раз — в другое загородное поместье. Ли сказала мне, что для него это обычное дело, и что, напротив, это в последнее время он сделался сущим домоседом, а раньше лишь изредка наезжал в Торнфилд и в общей сложности провёл там меньше времени, чем за несколько месяцев с момента моего появления в поместье.

Раздулся ли я от гордости, выслушав эти слова? Возликовал ли, что столь явно полюбился другому человеческому существу? Не могу ответить: я думал и действовал как в тумане, который рассеялся лишь недавно (об этом дальше), но что я припоминаю о своих тогдашних переживаниях, так это (кроме боли, постоянной и неизбывной, от разлуки с тобой) ощущение правильности происходящего: дескать, мир наконец-то стал таким, каким ему надлежит быть.

Мистер Эр сохранял эксцентричную привычку ужинать со мной в конюшне. Исключение было сделано только на время зимних холодов, когда мы ели у меня в комнате, однако с первой оттепелью наши трапезы вновь вернулись поближе к конскому обществу и радовали лошадей всё большей утончённостью манер.

Как-то в разгар лета мы ужинали спаржей, устрицами и гранатами, запивая их вином. (Одной из причуд мистера Эра было заказывать такие блюда, которые, он полагал, вызовут у меня затруднения; он ликовал, когда мне случалось допускать оплошность, и ещё больше ликовал, если я с честью выдерживал испытание.) Был жаркий вечер. Мы сняли сюртуки, с бокалами в руках вышли из конюшни в сад в поисках прохлады и уселись на зелёном пригорке. Наши белые рубашки серебрились в жемчужном сиянии гаснущего небосвода. Влажный туман стлался вокруг нас, и казалось, будто мы сидим в озере и вокруг нас вода. Воздух в долине дрожал от стрекота сверчков.