Лин Хэйр-Серджент - Хитклиф

К следующему утру все верховые вернулись — и никто не принёс вестей. Со времени исчезновения гувернантки прошло уже двадцать четыре часа, в этот час я должен был отбыть в Гиммертон. Но теперь об отъезде не могло быть и речи. Мистер Эр был в ужасном состоянии; глаза его лихорадочно блестели; с самого её бегства он не ел и не спал, только носился верхом по окрестностям в поисках своей Джейн, а то вдруг как оголтелый бросался домой — чтобы ненароком не пропустить её возвращения.

В конце концов мне удалось его успокоить, предложив некий план. Не имея ни денег, ни имущества, гувернантка, конечно, отправится к друзьям. Как мы знали, было два места, где она могла рассчитывать на дружескую помощь: Ловудский институт, где она получила образование, и дом её тётушки. Тётушка уже умерла, но кузина, мисс Джорджиана Рид, живёт вместе с другими родственниками в Лондоне. Джон немедленно отправится в институт, а я — к кузине в Лондон, где смогу также дать объявление в газеты.

Я растолковал мистеру Эру смысл всех этих действий, и его это удовлетворило, по крайней мере настолько, чтобы от состояния, близкого к буйному помешательству, перейти к полному упадку сил. Мы отправили его в постель, и я уехал в Лондон.

Вернулся я через неделю и, хоть никаких следов гувернантки не разыскал, мог, по крайней мере, утешаться сознанием того, что сделал всё возможное. Разослал по всей Британии объявления, известил больницы и органы власти, объявил о вознаграждении, кинул кость своре адвокатов во главе с тем самым, что прервал бракосочетание мистера Эра: они напишут своим собратьям по всей стране; кому, как не им, разыскивать иголку в стоге сена.

Все рычаги были пущены в ход, дальше машина могла крутиться без меня. Можно было ехать в Гиммертон.

Но судьба распорядилась иначе. Вернувшись, я увидел у крыльца двуколку доктора Картера. Мистер Эр метался в жестокой лихорадке, непрестанно звал меня, и только моё присутствие могло его успокоить.

Было это прошлой осенью. Мистер Эр был очень плох, и болезнь продолжалась до бесконечности. Суди сама, как переполняли моё сердце тревога, обида, нетерпение, когда с мыслью о тебе сидел я у его постели.

Кэти, только что догорела свеча. Дожидаясь, пока принесут ещё свечей, ещё чернил, ещё бумаги — а ждать пришлось довольно долго (мальчишка, что пришёл на мой зов, был заспан и медлителен), — я высунулся в окно и вдохнул свежий ночной воздух. И вдруг так остро почувствовал — ты рядом! До тебя меньше двух миль; тело твоё — ты повернулась во сне? выдохнула моё имя? — сделалось тем самым воздухом, что остужал сейчас моё лицо. Я исступлённо вдыхал его. Вернулся мальчик; когда любишь, что-то заставляет вновь и вновь произносить любимое имя, говорить о любимой всё равно с кем — лишь бы слушал; и я спросил мальчишку, не видал ли он в городе мисс Кэтрин Эрншо.

Теперь, окончательно проснувшись, он оказался куда как наблюдателен и говорлив и не только поведал мне о том, что видел собственными глазами, но дал полный отчёт обо всех сплетнях. Да, он видел мисс Эрншо в церкви с Линтонами: она сидела с ними на их скамье, потому что с Перевала в церковь больше никто не ходит (Хиндли предпочитает визиты к дьяволу!); все говорят, мистер Линтон опять помолвлен с мисс Эрншо после двухлетнего разрыва — странное дело, люди говорят, вроде его околдовали или сам рехнулся, но потом пришёл в себя и теперь любит мисс Эрншо не меньше прежнего. И даже больше: завёл обычай садиться на скамеечку для слуг спиной к алтарю — будто поклоняется собственному божеству. Позапрошлую субботу в церкви мисс Эрншо выглядела отменно, на зелёной шляпке — три диковинных белых пера, таких огромных в Гиммертоне и не видывали. Мистер Линтон глаз не мог отвести от этой шляпки и её красавицы хозяйки, даже когда остальные склонялись в молитве; а во время проповеди все видели, как мисс Эрншо всё поддевала серебряную пряжку башмака мистера Линтона носком бархатной туфельки.

Так эта несчастная однорогая улитка отважилась выползти из своей раковины! Он об этом пожалеет, хотя с завтрашнего дня уже ничего не будет значить, что он там делает или думает, меньше, чем ничего — для нас, по крайней мере, но, Кэти! Ты! Никогда не поверю, что ты и вправду собираешься связать свою жизнь с этим хлыщом! Не поверю, что даже в шутку можешь помыслить о том, чтобы выйти за эту жалкую болонку. Ты просто мучишь его скуки ради, в отместку за мою задержку с возвращением.

Возможно ли, чтобы письмо, что я послал тебе после того, как дело с Линтоном было сделано, затерялось? Но ведь, во избежание случайностей, я написал и Нелли тоже и проследил, чтобы оба письма были оплачены, так что не сомневался в том, что они дошли.

Что ж, ещё день — и всё выяснится. Пора заканчивать мою повесть, на востоке светлеет небо; ещё до того, как солнце окажется в зените, я буду в Пенистон-Крэг.

Изо дня в день одно и то же. Он просит моей руки, и я отвечаю «да», «скоро»; я буду жить в дивном доме, отделанном белым атласом, по изумрудным лужайкам станут разгуливать павлины. И лишь их крики скажут мне о тебе.

Засияет солнце, и я возьму его за руку и скажу «да» и «нет» и, высоко подняв голову, пройду по комнатам.

Почему я не могу быть счастливой? Я буду, буду счастлива! Потому что ты никогда не вернёшься. Будь ты жив, ты прислал бы мне весточку. Значит, ты умер.

Нет, не просто умер — сгинул в вечной тьме. Иначе небо позволило бы тебе говорить со мной — тихим безветренным днём к земле склонилась бы ветка, зелёный листок, сиротливо кружась, вдруг упал бы к моим ногам, невесть откуда яйцо покатилось бы по полу — я бы услышала.

Нет, не сгинул — растворился, будто и не было тебя никогда. Самому дьяволу было бы не под силу забрать тебя у меня. Там, где ты, нет ни неба, ни ада.

В день моей свадьбы я пройду по комнатам чисто убранного дома, а ночью выскользну из его постели, босая, неслышно пройду по вычищенным коврам — вниз, вниз, через кухню, в подвал, где таится запах земли (им его никогда не вычистить)

в кромешной тьме, в самом углу нога ощутит клочок влажной земли. Если тихо-тихо стоять в темноте, замереть, прислушаться — я услышу сухой шелест мёртвой лозы, обвивающей стену подвала

смотри

распускаются бледные цветы

глазами не увидеть

замереть — и больше ничего.

О последующих месяцах я расскажу наскоро, Кэти, по двум причинам: во-первых, до последних дней они не были богаты событиями, а во-вторых, новости, которые мне сейчас сообщили, заставляют меня быть кратким — чем скорее доставят тебе на Перевал моё письмо, тем лучше.

Прошло немало тягостных недель, прежде чем доктор объявил, что состояние мистера Эра больше не внушает тревоги, но он по-прежнему был очень слаб. День за днём он всё цеплялся за меня, как волчонок за сосцы волчицы, день за днём я набирался решимости сбросить его с себя и умчаться к тебе — и не мог.