Евгения Марлитт - Совиный дом

Он снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.

— А возвращение по вечерней сырости? — пробормотал он.

— О, в этом чудном лесном воздухе… — упрашивала она. — Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!

Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы он приказал закладывать. Потом, пригласив Лотаря ехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнаты одеться для поездки.

Нейгауз печально посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и нежным, но таким гибким, элегантным созданием? Эта женщина с возвышенным характером и любовью ко всему прекрасному, с фанатическим рвением относившаяся к обязанностям своего положения, считавшая долгом материнскую заботу о стране, — эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, горевший в ее глазах, был лихорадочным блеском; вместо прежней очаровательной живости появилось нервное возбуждение, столь ясно выказывавшее ее болезнь.

А он? Занавеси только что закрылись за высокой фигурой, красивой, статной, олицетворением силы, — он был типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная сам почему, барон Лотарь вспомнил одну охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал, в сопровождении одного лишь егеря, великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его… Да, он был до крайности упрям, и потому…

Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.

— Позвольте мне также, барон, — начал этот изысканный господин с сединой на висках, — приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидя вас снова!

Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорившего. «Какая типично мошенническая физиономия» — думалось ему при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.

— Премного обязан, — холодно отвечал он, и глаза его перешли с маленького человека на яркие картины.

— Как вы находите ее высочество, господин барон? — Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в рассматривание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: — Зима пройдет тихо, потому что она умирает… А потом…

Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.

— Что потом? — спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. — Что потом?

В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не настаивая на получении ответа.

С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.

Экипаж помчался по прекрасно ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, все-таки казалась полной радости, жажды жизни, под приоткрытыми бледными губами блестели мелкие белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно смотрели в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.

«Конечно, умирает… — думал Лотарь. — А потом, потом?..».

Герцог, сидевший рядом с супругой, казался всецело погруженным в рассматривание живой изгороди леса, тянувшейся вдоль дороги.

Потом!.. Барон Лотарь слишком хорошо знал всем известную тайну: у нее были крылья, и она долетела и до его дома.

Он не удивился, когда узнал о страсти герцога: он видел ее приближение и сжимал кулаки, когда впервые услышал имя правителя рядом с ее именем…

Ее высочество начала весело болтать; она безостановочно говорила о Клодине, и Лотарь должен был отвечать, хотя готов был зажать ей рот.

За ними катилась коляска, в которой ехала старшая придворная дама, фрейлина Катценштейн; рядом с этой добродушной женщиной сидел Пальмер и кисло-сладко улыбался, думая о том, что герцог слишком уж поспешно направляется в Совиный дом.

Экипажи внезапно остановились, Пальмер наклонился, и его улыбка сделалась еще более кислой: на некотором расстоянии от них рядом с герцогским экипажем стояла коляска Нейгауза, Пальмер узнал ее по вороным лошадям и желтой с черным кокарде кучера.

Барон Нейгауз вышел и подал герцогине что-то белое, украшенное голубыми лентами, — это был его ребенок.

— Ах, это фрау фон Берг с малюткой принцессы Екатерины, — сказала фрейлина и взяла лорнет. — Вот несчастное жалкое существо. Мне жаль бедную Берг.

Пальмер снова откинулся на спинку сиденья, не отвечая на последнее замечание. Он продолжал улыбаться: «Как все это по-деревенски мило!»

Наконец, лошади тронулись, и экипаж Нейгауза проехал мимо них. Маленький черный человек с преувеличенной учтивостью поклонился сидевшей в нем женщине под пестрым зонтиком. Она держала ребенка на коленях, и ее серо-голубые глаза странно вспыхнули при виде его.

— Она все еще красива, — проговорила фрейлина, довольно сдержанно отвечая на поклон фрау фон Берг. — И, Боже мой, не может же она быть вечно молодой!.. Погодите, Пальмер, впервые я ее увидела тринадцати лет в Баден-Бадене у графини Шамбор. Потом она приехала со своим старым мужем в резиденцию и говорила, что для нее полезна перемена воздуха, — легкая насмешка скользнула по добродушному лицу старой дамы. — Я не хочу сказать о ней ничего дурного, но очень коротким было время ее блеска: через год герцог женился и с этого времени сделался примернейшим супругом.

— О глубокоуважаемая, его высочество всегда следовал по стезе добродетели, как и теперь, как и в это самое мгновение; кто же может в этом сомневаться?

Старая дама пристально взглянула в смеющееся лицо соседа, и краска недовольства покрыла ее щеки.

— Оставьте свой сарказм, Пальмер! — воскликнула она. — В том, что вы подозреваете, нет ни искры правды. Клодина Герольд…

— Ах, можно ли сказать что-нибудь против Клодины Герольд, чистейшей из чистейших женщин? — возразил он и поднял шляпу над своей лысеющей головой.

Госпожа фон Катценштейн еще сильнее покраснела и закусила губу: «Этот Пальмер настоящий вьюн, которого никогда не поймаешь, Мефистофель, Тартюф…» В своем гневе она не могла найти достаточно сильных выражений для ненавидимого всеми любимца герцога.

— Вот мы и приехали, — между тем сказал он, указывая рукой в узкой перчатке на расстилавшуюся перед развалинами лужайку, где песочные дорожки казались кружевом, наброшенным на темно-зеленый бархат. Над башней, выступавшей из густых вершин деревьев, вились и сверкали на солнце, как серебряные блестки, голуби Гейнемана, а сквозь низкие ветви кустов пестрели садовые цветы. — Действительно, многоуважаемая, этот Совиный дом — настоящая идиллия, уголок, будто нарочно созданный для того, чтобы мечтать в нем о будущем счастье.